Последний побег

Бутылку куда-то унесли, а купюру, ключи, пакет и записную книжку положили в коробку, на полку, в железный шкаф — туда же Вельяминов повесил одежду и затолкал туфли с носками. А потом повели по коридору — его, мастера, арестанта пермской ночи. Потому Пастернак и назвал город этот город Юрятином, что здесь родился Юра, когда будущий Нобелевский лауреат еще только писал «Доктора Живаго».

За спиной захлопнулась железная дверь. Юра с минуту вглядывался в сумеречный свет ночника: просторное помещение с двумя рядами кроватей и оцинкованное ведро в центре, мерцавшее холодной новизной. Он нашел пустое место и лег, почувствовав кожей гладкую, липкую и холодную клеенку.

Через час, кажется, ему стало зябко и тошно, и колени поползли к подбородку — как в детстве… Потом кто-то стал медленно рассекать мозг лезвием ножа — без местной, общей или какой другой милосердной анестезии.

Юра натянул на себя тонкое суконное одеяло, вспомнил про чешское пиво в партийном холодильнике — и настолько утратил чувство иронии, что действительно пообещал пожаловаться папе: мусора поганые, в подъезде у меня будут дежурить! Он застонал — и резко сдернул сукно с лица. Все места в камере были заняты. Мужики спали, переполняя помещение бредом и сильным запахом пота. Вельяминов поднялся, подошел к серебристому ведру, наклонился — и, требуя, бля, общей посудой, сделал несколько затяжных глотков холодной воды, бьющей запахом хлорки.

Вельяминов уснул, сжав здоровые белые зубы, сорвавшись на вираже и вонзаясь лицом в жесткий наст мартовского снега. Конечно, это был не сон, а шестичасовой крик, яркий взрыв, возможно, равный по длине рождению Вселенной.

Он лежал с открытыми глазами — и ему казалось, что все часы в мире остановились.

Потом Юра увидел, как с одной из коек поднялся мужик в зеленых, красных, желтых — ботанических, судя по узорам, тропических трусах. Мускулистый, но с распущенным животом жизнерадостного сангвиника, еще не потерявшего моральный облик.

— Сержант! — крикнул он, подходя к двери и почесывая волосатую грудь. — Домой пора — я по утрам кушаю…

— Это свиньи кушают, а вы — жрете! — ответил голос из-за зарешеченного окошка.

Зимним вечером, вспомнил Вельяминов, наблюдал из окна квартиры, как к перекрестку вышла какая-то веселая замшевая компания. И в это время из-за угла появился серый фургон, из которого, как тараканы на хлеб, выскочили милиционеры и начали выхватывать из компании мужчин. Женщины в норковых шапках и чернобурках на плечах беспомощно кричали и ругались матом, но опрятные, домовитые такие менты аккуратно довели до конца свое крысиное дело.

Он, белозубый отрок, тогда здорово посмеялся.

Дверь в комнату была настежь распахнута — Пшеничников ногами чувствовал, что тянет по полу сквозняком из оконных щелей, из-под желтых шелковых штор. В изоляторном блоке стояла бетонная тишина.

В правой руке Куропаткин держал стакан, а в левой — сигаретку «Опала». Пшеничников держал то же.

— Скоро я брошу пить, — вслух бредил Игорь Николаевич, — я удивлю всех… Такое слово найду… такое слово… Конечно, сегодня я из себя ничего не представляю, но завтра, завтра — пик XV, Эверест, Сагарматха, Джомолунгма… А сегодня — конечно… Территория, стрельба по периметру… Завтра я соберусь — и брошу пить…

Куропаткин кивал головой, с удовольствием соглашаясь с нелицеприятной самооценкой соратника.

— Да, соберешься… И будешь браться, пока руки не отсохнут, — поддержал он, — тело не парализует… Но подозреваю, что и тогда — челюстью черпать будешь, из корыта, языком доставать, как собака!

— Языком, которым я зарабатываю деньги?

— Да разве это деньги? — повернул к нему голову Князь Куропаткин, у которого ничего святого не было, даже денег. — Уволят за прогул — пойдешь дворником, уволят оттуда — возьму в бригаду, ниже некуда… Ни профессия, ни возраст ничего не значат. Взять моих товарищей по спецшколе — учителя на уроках чистописания уже знали, кто из них станет первоклассной падалью.

— Ты, наверное, себя имеешь в виду?

— Потом они все сели — за хоровуху… А я никогда не насильничал — с восьмого класса уговаривать начал. Конечно, в семь лет уже ясно, каким ты будешь в семьдесят. А ты что не пьешь, не согласен со мной?

— Меня мать в первом классе из ложки кагором поила…

— А я думал, ковшом… Кажется, я сам не тот кран открыл, по малолетству… Да и как тут не запьешь, когда все пьют — до сблева, в подъездах моча и кровь, мат непроходимый… А ты только представь, что это будет вечно — для нас, потому что всю жизнь, ровесники наши и те, которые младше, тоже, никогда не изменятся! Они будут толкаться вокруг нас всю жизнь… Так что же делать, начальник? Я не желаю жить с этими ублюдками!

— «Ты царь: живи один…»

— Кто сказал?

— Пушкин.

— Я так и подумал! Опять он меня обошел…

Они выпили — «за классика мировой литературы!» — лежа поверх постелей в сторублевых смокингах, слегка помятых костюмах, про какие говорят — не без былого. Лишь бы хватило снотворного на всех, Господи.

— А почему люди начинают читать книги в старости?