Последний побег

— Понимаете, коллеги, меня пригласил друг — на день рождения. Как вы, конечно, догадываетесь. Старый полковой товарищ. Мы с ним в ротной каптерке с одеколона начинали. Из одной чашки ели, кушали…

— Из одного флакона, ты хотел сказать, — добавил Панченко.

— Пить не умеют! — вскинул Уродкин указательный палец на уровень виска. — Вот у меня на день рождения родственники собрались, друзья там…

«Родственники — понятно, но неужели у него могут быть друзья? Блефует, сука…» — возмутился Пшеничников.

— …Так я всяких вин выставил — сухих, дорогих, марочных! Посидели, попили, поговорили даже — и разошлись, а как же? И то вино, что осталось, почти половина, в некоторых бутылках и побольше, я закупорил и обратно в холодильник поставил. А как же иначе? Вот только «Херес» весь выпили — жалко, хе-хе…

— Вы, вероятно, сами разливали, — со злорадной улыбкой заметил Пшеничников, — Валерки Куропаткина у вас не было — вы поставили бы в холодильник…

— Это кто — именинник твой, который одеколон пьет?

— Он Князь, и он пьет все, — ответил Игорь Степану Матвеевичу.

— Продолжай, — кивнул тот с одобрением.

— Что продолжать… Как разливали — помню, пробки сразу выбрасывали! А потом наступила ночь — потемнел рассудок.

И только один сотрудник отдела научной организации труда и управления молчал — из соображений самого высшего порядка, что, конечно, недопустимо путать с личной порядочностью. Понятно, Господи, не настолько же она была тупой, чтоб не вмешиваться только по причине прогрессирующего слабоумия — многолетний опыт подсказывал Вере Поликарповне, что ее присутствие на сборище является мощным катализатором этого социального процесса. И Абрамыч, старая конторская крыса, все делал правильно, хотя и с небольшими допусками неформального характера, что, вероятно, прощалось ему за избыточный энтузиазм. Абрамыч позволял себе покуражиться, поговорить о жизни, прежде чем придушить жертву. «А если я скажу, что этот конкретный человек — козел, меня сразу обвинят в антисемитизме, антисоветчине и античной мифологии», — обреченно вздохнул Пшеничников.

— Ах, Игорь, Игорь, ты же социолог! — вздохнула Надежда Валентиновна глубоко. — Единственный социолог на заводе, где работает тридцать тысяч человек!

— Я и беру пример с коллег — классиков Маркса и Энгельса, которым ничто человеческое не чуждо было, почитайте, если не верите, письма Фридриха — еще тот буха-рик был…

— Они на работу вовремя выходили! — сверкнул умом У-родкин. — У тебя была уважительная причина для прогула?

— Была! — завелся Пшеничников. — Я встать не смог.

Если поставить свинью вертикально — на задние ноги, то она будет похожа на Веру Поликарповну. Интересно, знает эта свинья о неизбежном — о жестоком заклании? Иногда на лице Поликарповны появлялись багровые пигментные пятна, против которых были бессильны блатные эскулапы всего Урала. Какие же страхи терзали эту бессмертную душу? Наверное, блядовал супруг — секретарь парткома. Да уж точно блядовал — об этом все знали, от установки для непрерывной разливки стали до рессорного цеха на Верхней территории завода.

— С чего вы взяли, что на заводе тридцать тысяч человек? — тяжело промолвила Вера Поликарповна. — Это закрытая цифра, за нее и в первый отдел вызвать могут…

Надежда Валентиновна побагровела, будто болванка в прокатном цехе. Наступила длинная пауза.

Уж лучше бы ты молчал, Владислав Титов.

— Хе-хе-хе! — опять захехекал Родкин, поддернув синие штанины, вылоснившиеся у колен — чтоб не так сдавливало ляжки. — Да понимаешь ли ты, Владислав, что это такое — прогул? Тебя ли мне учить? За пять минут опоздания, было такое, пять лет жизни отдавали — вместе с зубами… Поступил он неправильно — скажет тоже… Он не поступил — и даже не проступился! Он переступил — через святое, через трудовую дисциплину, родной коллектив, пятилетний план!

Родкин бросил короткий взгляд в сторону Веры Поликарповны: расскажет мужу, какой Абрамыч правильный. Хоть бы рассказала… Правда, с пятилетним планом и. о. перебрал. Понятно — старался.

— Я сам предложу администрации крайний вариант! Вы понимаете, о чем я говорю…

— Поторопитесь, Исаак Абрамович, а то я опять что-нибудь придумаю.

— Поздно, Игорько, поздно, дорогой мой…

Пшеничников смотрел в окно — и чувствовал, как по щекам его текут невидимые слезы тоски и ненависти.

Вельяминов посмотрел на часы — и, к сожалению, вспомнил все, как будто именно этот ракурс требовался больной голове. Он обнаружил, что на левом запястье браслета с часами нет — и не смог быстренько обвинить в краже ментов, потому что знал, где лежит этот постукивающий металл. Потому что вчера не стал бегать от милиции по Его-шихинскому кладбищу, а переждал налет за крайним могильным крестом, наблюдая, как друзей проводят к автозаку. А потом зашел в магазин и вернулся в изолятор по старому маршруту.