Последний полет «Ангела»

— У нас, фронтовиков, свое отношение к предателям, к пособникам гитлеровцев, к военным преступникам. Мы видели то, что не дай бог когда-нибудь увидеть вам, молодым… Но наше поколение розыскников постепенно уходит — жизнь течет по своим законам. А работа недоделана, еще не весь мусор войны выметен из нашего дома. И вот я в последнее время часто думаю: сможете ли вы, молодые, завершить то, что мы считаем своим священным долгом перед погибшими и живыми?

Это был, судя по тону, для майора далеко не риторический вопрос.

— Не отвечайте мне сейчас, — сказал майор, — просто не забудьте наш разговор.

Уже давно закончился рабочий день, в гулких коридорах установилась тишина, одно за другим гасли окна, а они все разговаривали. Алексей неожиданно даже для себя рассказал Устияну о письмах Ирмы Раабе, о своем дяде Егоре Адабаше, который погиб, когда его еще не было на свете.

— Советский офицер не мог тогда жениться на немецкой девушке, — рассудительно сказал майор.

— Я знаю, — горячо воскликнул Алексей. — И не сомневаюсь: и Ирма знала это, и уж тем более Егор Иванович! Но какая светлая любовь! Хотелось бы увидеть эту Ирму!

— Да, в приказы жизнь не уложишь… — Майор сказал это так, что Алексей вдруг подумал: только много переживший человек может среди многих слов отыскать такую простую и емкую формулу.

— Кстати, — перевел разговор на другую тему Никита Владимирович, — я знал вашу маму.

— Вот это да! — удивился Алексей.

— То есть я ее никогда не видел. Просто к нам в штаб партизанских отрядов разведдонесения часто доставлял разведчик по кличке Тополек. Приходил, отдыхал и уходил снова. Его берегли — никаких лишних глаз, на связи с ним были один-два наших сотрудника. Мы все думали, что Тополек — это парень, может быть, даже мальчишка. Мальчишки проходили там, где никто не мог… Только много лет спусти, изучая некоторые материалы той поры, я вдруг узнал, что бесстрашный Тополек — пятнадцатилетняя девчонка.

Алексею, конечно, было известно, что мама в годы оккупации была партизанской разведчицей. Но, сколько ни пытался, представить ее в этой роли не мог.

И вдруг мелькнула озорная мысль: интересно, как бы они повели себя, если бы встретились в сорок пятом, партизанская разведчица по кличке Тополек и берлинская мэдхен Ирма? Но он, Алексей, даже не знает, как эта Ирма вошла в жизнь Егора Адабаша.

БЫВШИЙ ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ ОТДАЕТ ДОЛГ

Как она вошла в его жизнь? Вместе с болью.

Адабаш медленно приходил в себя, его привела в сознание боль, которая жгла плечо и ноги. «Раз болит, значит, жив», — подумал он. Капитан пытался восстановить в памяти, что с ним произошло, но не хватало каких-то деталей, они ускользали, расплывались, теряли очертания — все обрывалось на тех минутах, когда к нему подошла какая-то девушка. Что было потом? Адабаш неожиданно отчетливо услышал разговор. Говорили трое, на немецком.

— Как ты думаешь, Вилли, он не умрет?

— Не хватало только мертвого русского в моем доме, — проскрипела женщина.

— Не волнуйтесь, он потерял много крови, но очухается.

Капитан лежал неподвижно с закрытыми глазами, он пытался по голосам определить, грозит ли ему опасность. Слух его обострился до предела, он слышал легкие шаги, позвякивание каких-то склянок, почувствовал, что над ним склонились, всматриваются в него: чужой взгляд был легким, успокаивающим. И голоса звучали озабоченно, без той истеричности, которая предшествует непредсказуемым событиям.

Мелькнуло и исчезло видение: ночь, уходит Орлик, земля очень сырая, бьет озноб, он разговаривает на немецком с девушкой — почему на немецком? — ах да, он в Берлине, раздается сухой стук, словно орехи колют, точно-точно, это парень стучит деревянной ногой по ступенькам лестницы. Вот как оно было — его втащили в коттедж двое: парень и девушка, парень волок на себе по лестнице, девушка шла следом. Это ее голос он сейчас слышит:

— Вилли, как ему помочь?

А теперь отвечает тот парень, у которого деревянная нога:

— Смочи край полотенца водой и протри губы, у него жар.

Да, потом еще был какой-то разговор пожилой женщины с солдатами где-то там, внизу. Или почудилось? Нет, солдаты были, и пожилая немка выкрикнула:

— Хайль Гитлер!

Они ушли? Да, они ушли… Значит, эти, что сейчас в комнате, его укрыли, не выдали? Адабаш, превозмогая острую боль, открыл глаза и сразу же снова смежил веки — слишком много света.

— Лучше сейчас его оставить в покое, пусть отлежится, скорее придет в себя, — распорядился парень.

Они ушли, стараясь не шуметь, и тогда капитан, уже не торопясь, экономя силы, снова открыл глаза, с трудом поворачивая голову, осмотрелся.