Последний полет орла

Стучать пришлось долго. Наконец, дверь открыла недовольная женщина с всклокоченными седеющими волосами, в теплом платке, накинутом на плечи прямо поверх ночной сорочки, заправленной в толстую шерстяную юбку. Она понимала по-немецки, но не хотела впускать Якоба; тот вставил ногу, чтобы помешать ей закрыть дверь; она раскричалась, вышел хмурый полуодетый мужчина, Якоб повторил и ему, что прислан Джеймсом Ротшильдом из Парижа с делом великой важности и срочности. Мужчина ушел, Якоба впустили, велев ждать внизу и не подниматься в комнаты. Подумав, он снял и свернул свой плащ, хотя в доме было холодно.

Спустился хозяин в шлафроке и ночном колпаке на голове. Натан Ротшильд был значительно старше Джеймса, на вид ему можно было дать лет тридцать пять, а то и больше, тогда как Джеймсу, самому младшему из пяти братьев, было от силы двадцать два. Под халатом четко обозначилось округлое брюшко, походка была важной и степенной. Якоб достал бумажку с расплывающейся строчкой на иврите и протянул ее Натану. Оттопырив пухлую нижнюю губу, Ротшильд внимательно выслушал всё, что ему просили передать, на пару минут задумался, потом сказал:

– Вот что, мальчик мой. Я понимаю, что ты устал, но тебе надо немедленно ехать обратно и быть в Париже раньше Наполеона. Не волнуйся, твои труды не пропадут даром, среди Ротшильдов нет неблагодарных. А брату передай: пусть продает. Нам не предстоит срочных платежей, надо заставить исчезнуть золото, потому что Наполеон верит только в него. Ценные бумаги сейчас упадут в цене, но это ненадолго. Даже если император вернет себе престол, долго он не процарствует, это я тебе говорю. Он приведет с собой войну и смуту, а у людей на них не осталось сил. Часть бумаг пусть лежит в нашей кассе, другую часть Соломон вывезет в Брюссель и Антверпен. Если у Джеймса потребуют денег, он скажет, что у него их нет.

У Якоба кружилась голова, он едва держался на ногах. Натан еще раз повторил, что время дорого. Он приказал кухарке покормить гонца, потом спросил, когда примерно в Лондоне будет Шмидт. Якоб предположил, что не раньше девяти-десяти часов утра. Он слышал из кухни, как Ротшильд в прихожей давал наставления слуге, отправляя его с письмом к лорду Каслри на Сент-Джеймс-сквер.

От горячего кофе с черствой вчерашней булкой Якоба только сильнее потянуло в сон, он спотыкался, поднимаясь по лестнице вслед за нелюбезной кухаркой, державшей в руке свечу. Натан сидел за столом в своем кабинете.

– У меня есть несколько бланков за подписью лорда Каслри, я выпишу тебе паспорт, – сообщил он Якобу. – Как тебя зовут? И поезжай через Кале, так надежнее, а то в Булони тебя могут арестовать после всего, что ты натворил.

Ошарашенный Якоб взял из его рук печатный лист с изящными строчками на английском, росчерком государственного секретаря по иностранным делам и красной гербовой печатью; в пропусках еще блестели свежие чернила, которыми Ротшильд вписал его имя. Всем, кому он покажет эту бумагу, предписывалось свободно пропускать господина Якоба Шёнефельда, следующего из Лондона в Париж через Дувр и Кале, не чиня ему никаких препон, а напротив, оказывая всяческое содействие. Довеском послужил новый бархатный мешочек.

По взглядам станционных смотрителей было ясно, что они узнали Якоба, его шапку и плащ, однако никто ничего не сказал. К десяти часам утра, несмотря на назойливый стылый дождь, он снова был в Дувре и умял большую тарелку обжаренной вареной капусты с ломтями ростбифа, приправленной перцем. Возможно, из него в самом деле получился бы неплохой моряк – по крайней мере, весь путь до Кале, который занял целых восемь часов, он проспал в своей каюте на пакетботе, привязав себя к койке, чтобы не свалиться на пол из-за качки. Кале во многом походил на Булонь: два длинных мола, форт, рыбачий поселок. Запах, доносившийся из харчевни, раздразнил аппетит; Якоб с наслаждением съел миску густого рыбного супа, щедро сдобренного перцем и чесноком, а потом еще горшочек говядины с луком, горчицей и сладким хлебом, запив всё это пивом. Теперь он был готов ехать в Париж.

«Быть на дружеской ноге с английским лордом, занимающим важный пост в правительстве, – неплохо для франкфуртского еврея! – думал Якоб дорогой. Огромный дом в центре Лондона, пусть даже и наемный, а не свой, прислуга… Пожалуй, он был неправ насчет Ротшильдов, ставя их ниже банкиров-христиан. Дайте только срок! Старая фрау Ротшильд до сих пор живет на Юденгассе, в узком тесном доме, где выросли ее десять детей, с красным щитом над дверью[2], зато Амшель, Соломон и Карл давно выбрались за пределы еврейского гетто и устроились гораздо удобнее. Детей Соломона учат такие же гувернеры, как у франкфуртской знати. Но Ротшильды не стыдятся своего прошлого, а гордятся им. Якоб смутно помнил старого Майера, главу этого рода: худой седой старик с бородкой клинышком, в черном сюртуке и шляпе с высокой тульей, отвечал на приветствия, степенно возвращаясь из синагоги. К нему подвели маленького Якоба; Ротшильд положил ладони ему на голову и благословил…»