Последний полицейский

Сегодня за изогнутой конторкой в вестибюле нет волонтеров, только на кушетке сидит семья, тревожно жмутся друг к другу мама, папа и малыш. Все оборачиваются ко мне, будто ждут плохих новостей. Я виновато киваю им и останавливаюсь, осматриваюсь, вспоминая, где тут лифт В.

Мимо спешит медсестра в комбинезоне, вскрикивает: «Ах, ты!..» и поворачивает обратно.

Кажется, я вспомнил, куда мне надо, и делаю два шага, но тут в заклеенном глазу взрывается острая боль. Ахнув, я вскидываю руку, будто стряхиваю ее – некогда!

Болит, потому что, как говорила доктор Вилтон, обматывая мне бинтом голову: «нехватка обезболивающих препаратов».

Факты связываются друг с другом, освещаются в сознании и складываются в картинку, как созвездие. Но радости нет, никакого удовольствия, потому что лицо болит, и бок болит там, где в него врезался пистолет, и затылок, ушибленный о стену. Я думаю: «Пэлас, ты тупица!» – потому что, если бы мне вернуться в прошлое, четче увидеть происходящее, скорее разобраться, я раскрыл бы дело Зелла и не было бы дела Эддс. Наоми не умерла бы.

Раскрываются двери лифта. Я захожу.

В кабинке никого нет, только я – высокий и спокойный одноглазый полицейский, бегающий пальцами по кнопкам, как слепой по шрифту Брайля, в попытке вычитать ответ.

Я катаюсь несколько раз вверх и вниз.

– Где? – спрашиваю себя я. – Где это можно спрятать?

Потому что где-то в этом здании есть место вроде собачьей конуры Туссена. Там прячут товар на продажу и неправедные доходы. Но в больнице столько разных закоулков! Кладовые и перевязочные, кабинеты и холлы – тем более в такой взбаламученной, урезанной, застывшей посреди ремонта больнице. Мест сколько угодно.

Наконец я сдаюсь, выхожу в подвал и нахожу кабинет доктора Фентон за моргом. Маленькое безупречно чистое помещение, украшенное живыми цветами, семейными снимками и плакатом Михаила Барышникова. «Большой балет, 1973». Фентон при виде меня неприятно удивлена. Так удивляются садовому паразиту или, скажем, еноту, от которого вроде бы уже избавились.

– Что?

Я рассказываю, что мне нужно, и спрашиваю, сколько времени это обычно занимает. Она морщится, словно это слово уже ничего не значит:

– Обычно?

– Да, обычно.

– Обычно от десяти дней до трех недель, – говорит она, – хотя, учитывая, кто теперь работает на Хазен-драйв, скорее от четырех до шести недель.

– Так… ясно… а вы не могли бы сделать это к утру? – спрашиваю я и жду презрительного хохота. Собираюсь с мыслями, готовый упрашивать.

Но Фентон снимает очки, поднимается и заботливо оглядывает меня.

– Почему вы так стараетесь раскрыть это дело?

– Как же… – Я развожу руками. – Потому что оно не раскрыто.

– Понятно, – и она говорит, что все сделает, если я пообещаю никогда ей не звонить и не показываться на глаза.

А, возвращаясь к лифту, я нахожу и место, которое искал. Нахожу и ахаю, открыв рот. Буквально ахаю и говорю: «Господи боже!» Мой голос эхом отдается в бетонном подвале, я поворачиваю обратно, бегу к Фентон еще с одной просьбой.

* * *

Мобильный у меня не работает. Ни одной палки. И сервис отказал. С каждым днем все хуже.

Я мысленно представляю, как заброшенные вышки связи медленно кренятся, а потом и падают, увлекая за собой провисшие мертвые провода.

Я возвращаюсь к библиотеке, кварталы так и мелькают за окном машины. Жду в очереди к телефону и, дождавшись, звоню на дом констеблю Макконнелл.

– О, привет, Пэлас, – говорит она. – Вы наверху работаете? Не хотите мне рассказать, что происходит в мире? Что затевает начальство?

– Не знаю.

Таинственные личности в темных очках, слова Макгалли. Какая-то херня затевается…

– Мне нужна помощь, констебль. У вас есть какая-нибудь одежда, кроме брюк?

– Что-что?

Макконнелл записывает, что от нее требуется, где с ней утром встретится доктор Фентон. У будки собирается очередь. Старушка с магазинной тележкой вернулась и приветственно машет мне рукой. За ее спиной маятся в ожидании похожий на бизнесмена тип в коричневом костюме, с портфелем, и мать с девочками-близняшками. Я сквозь стекло показываю значок и пригибаюсь, поудобнее устраиваясь в тесной деревянной кабинке.

Дозваниваюсь по служебному до детектива Калверсона и сообщаю ему, что раскрыл дело.

– С висельником?

– Да, и твое тоже. С Эддс.

– Что?

– Твое тоже, – повторяю я. – Тот же убийца.

Я быстро объясняю. Он долго молчит, в рубке слышно только радио, а потом говорит, что я хорошо поработал.

– Да.

Он произносит те же слова, которые я на прошлой неделе сказал Макконнелл: «Ты когда-нибудь станешь великим сыщиком».

– Ага, – говорю я, – еще бы.

– Вернешься в участок?

– Нет, – говорю я, – не сегодня.

– И хорошо, – говорит он. – Не возвращайся.

4

Даже на самом спокойном, с точки зрения полиции, участке бывают случаи насилия. Кого-то без особых причин среди бела дня убивают на шумной улице или на стоянке машин.