Последний порог

Они остались вдвоем в комнате с белыми стенами. Надзиратель ходил перед дверью, но его шаги почти полностью поглощала ковровая дорожка, постланная в коридоре. Чаба не спускал глаз с друга, который все еще не пришел в себя. Он с нетерпением ждал его пробуждения. Он впрыснул Милану большую дозу болеутоляющего — значит, в течение нескольких часов тот не будет чувствовать болей. На доброту Эккера он не полагался, зная, что гестаповец ради победы нацистских идей без зазрения совести пожертвует не только Радовичем, но и самим собой. Правда, Чаба допускал, что, если Милан даст требующиеся от него показания, Эккер, быть может, и позволит ему бежать. Если бы удалось уговорить Милана спасти собственную жизнь и не геройствовать! Ведь исход этой войны зависит не от стойкости жертвенных баранов и жертв-добровольцев, а от героизма армии.

Милан задышал ровнее. Чаба с болью в сердце смотрел на избитое, изуродованное лицо Милана, а сам думал о том, что, быть может, ему и удастся поставить его на ноги, даже вылечить, однако следы ненависти Бабарци он будет носить на своем теле до самой смерти. Его давно не покидало ощущение, что он все равно встретится с Миланом. Он не хотел и не верил в вести о его смерти, хотя об этом говорили многие. Молчал лишь один отец. Стоило только Чабе вспомнить о нем, как он тут же предстал перед его мысленным взором...

— Послушай меня, Чаба. Может, Милан Радович жив, а может, и погиб, тебе же нужно позабыть о нем.

— Я не могу его забыть да и не хочу: Милан был для меня хорошим другом, а друзей человек не должен забывать.

Чаба на самом деле не забыл его. Возможно, он и хотел с ним встретиться, чтобы сказать ему: «Милан, я не знал о том, что мой старший брат донес на тебя».

Два года назад, спустя несколько недель после гибели Аттилы, отец пришел домой и сказал, что Радовича выдал не он.

— А кто же тогда?

— Ты, конечно, хочешь отомстить. Разве ты не знаешь, что Берлин буквально кишит агентами?

— А что, если его вообще никто не выдавал? — заметила жена генерала. — Возможно, они пытали кого-нибудь из его товарищей, а тот оказался слабым человеком.

— Это еще не довод, — не согласился с женой генерал. — Заранее никто не в состоянии предвидеть, какие мучения вынесет тот или иной человек. Боль и страдания могут взять верх над волей и решимостью.

— Я не считаю себя особо смелым человеком, но заявляю, что, сколько меня ни пытай, я ни за что не предам своего товарища.

— Подобные заявления ты, сынок, сделаешь только тогда, когда окажешься на его месте. — Голос отца был строг. — Я хотел бы, чтобы в нашем доме как можно меньше упоминалось имя Радовича...

Чаба еще раз внимательно осмотрел раны Милана, продезинфицировал их и перевязал.

«А может, отец был прав, — подумал Чаба. — Я слишком самоуверен. Вряд ли я смог бы вынести такие мучения».

Через несколько минут Радович пришел в себя и открыл глаза. В них отразились и удивление и сомнения одновременно. Боли он не чувствовал, лишь тело как-то странно одеревенело и казалось чужим. Узнав Чабу, он тотчас же сообразил, где находится. Когда его в последний раз ввели в комнату для допросов и он увидел бледное, бескровное лицо Чабы, то сначала опешил, но затем по тревожному, испуганному взгляду друга понял, что тот находится здесь отнюдь не по собственному желанию. Прежде чем Вебер успел направить на него людей Бабарци, Милан быстро осмыслил присутствие Чабы и сразу догадался, что все это выдумка Эккера. Почти подсознательно он понял, что ему нечего опасаться Чабу, который не враг ему и действует лишь по принуждению. Затем Милана охватило чувство глубокой печали. Если Чаба сидит рядом с ним, это означает, что он жив и, следовательно, его будут пытать еще и еще.

— Милан, тебе лучше?

Узник кивнул, его взгляд скользнул по лицу Чабы, а затем остановился на распахнутом халате, под которым виднелась военная форма. Чаба машинально поднес руку к воротнику, словно хотел закрыть свои офицерские звездочки:

— Я объясню тебе...

— Не нужно, — прохрипел Милан. — Пить хочу.

Чаба напоил его.

— Тебе уже лучше?

Сначала по лицу Милана пробежала вымученная улыбка, а затем он еле слышно вымолвил:

— Я ничего не чувствую, тела не чувствую...

— Я впрыснул тебе морфий и тетанус...

— Спасибо.

— Скоро я поставлю тебя на ноги.

Милан молчал, оглядывая стены, потолок и незнакомую ему мебель.

— Где я?

— В медицинской комнате. Я не разрешил, чтобы тебя забрали в камеру, — пояснил Чаба неуверенно. — Эккер распорядился.