Последний поворот на Бруклин

Она высунулась из окна, из любимого своего окошка. Из него не видно было ни завода, ни пустырей, ни мусорных свалок; ее взору открывались лишь благоустроенные участки да детская площадка. И всё пробуждалось к жизни, и пригревало яркое солнце. Появилось множество оттенков зеленого цвета, и, коль скоро весна уже и впрямь наступила, всё теперь станет еще зеленее, начнут размножаться все живые существа на земле, птиц станет видимо-невидимо, и они станут будить ее по утрам своим пением. Всё будет прекрасно. Она смотрела, как птицы прыгают по земле и взлетают на ветки деревьев, пока еще слабые и тонкие, но уже готовые покрыться густой, тяжелой зеленой листвой. Да, первый теплый день в году. Она глубоко вздохнула. Да, сегодня тепло. Первый теплый день в году. Выдавались и раньше деньки, когда светило солнце и нагревался воздух, но всякий раз его либо остужали последние порывы зимнего ветра, либо увлажнял дождь. Но сегодня всё по-другому. Кончилась долгая зима. Долгая, холодная, жестокая зима, когда сил хватает только на то, чтобы добраться до магазина и вернуться домой… вернуться домой, а там сидеть, смотреть в окно и ждать… ждать такого дня, как сегодня. Было несколько дней – да, пожалуй, всего несколько, совсем немного, – когда ей удавалось посидеть на скамеечке, но даже в безветренную, солнечную погоду высидеть внизу можно было не больше двух-трех минут, а потом, хотя перед выходом она хорошенько укутывалась, надевая свитера, перчатки, шарф и пальто, и садилась там, где солнце светило ярче всего, зимний холод проникал сквозь одежду, и ей приходилось подниматься наверх. Да и каким бы ярким ни было зимнее солнце, его невозможно почувствовать по-настоящему, как следует ощутить, а ведь солнце должно озарять тело и согревать его целиком, до глубины души. Ан нет, его воздействие слегка ощущается лишь на лице. К тому же зимой абсолютно не с кем поговорить. Никто не подойдет и не сядет. Даже на пару минут. Притом зимы так долго тянутся! И навевают тоску. Совсем одна в своей трехкомнатной квартире, битком набитой мебелью – реликвиями, хранящимися с былых времен, – сидишь у окна и смотришь, как дрожат на ветру голые ветки деревьев; как птицы обшаривают каждый участок мерзлой, голой земли; как люди бредут, отворачиваясь от ветра, и как весь мир отворачивается от тебя. Зимой, если присмотреться, во всем видна неприкрытая всеобщая ненависть. Ненависть виделась ей в сосульках, висевших за ее окошком, в грязном талом снегу на улицах; слышалась в граде, который скребся к ней в окошко и хлестал ее по лицу; ей удавалось разглядеть ненависть в опущенных головах людей, спешащих в свои теплые жилища… да, они шли с опущенными головами, потупившись, и на Аду не смотрели, а Ада била себя в грудь и рвала на себе волосы, крича Господу Богу Иегове, чтобы Он сжалился и проявил милосердие, и так расцарапывала себе лицо, что плоть забивалась под ногти и кровь струилась по щекам, так билась головой об оконный переплет, что на лбу появлялись синяки, а по ее стене плача размазывались вместе с влагой маленькие капельки водянистой крови, и по-прежнему воздевала руки в мольбе, вопрошая Иегову, за что ей такое наказание, моля о пощаде, вопрошая, за что все на нее ополчились, – била себя в грудь и просила пощады у своего Бога, который передал Скрижали Моисею и провел сынов своих через палящую пустыню; у разгневанного Бога, который заставил Красное море расступиться перед избранным народом и потопил в его бурных водах полчища преследователей; взывала к мстительному Богу, наславшему погибель на фараона и на сынов Израилевых, когда те от него отвернулись… О Господи, сжалься… и Ада стояла перед своей стеной плача, смотрела на небеса сквозь заиндевевшее стекло, измазанное ее кровью, молилась Отцу Небесному, как и деревья, воздевавшие к небу обнаженные ветки; и била себя в грудь, и рвала на себе волосы, и отдирала плоть от щек своих, и билась головой, а потом, прильнув к своему окошку, плакала навзрыд и медленно опускалась, опускалась на колени, что-то бормоча… и Ада лежала на полу, рыдая, заливаясь слезами, истекая кровью… потом, через некоторое время, засыпала. Проснувшись, она ровно сутки постилась – сидела среди своих реликвий, читала древние молитвы и, молясь, раскачивалась взад-вперед в своем кресле. По истечении суток она, приготовив чашку мясного бульона, стояла перед своим окошком и смотрела на голые деревья и мерзлую землю, не замечая ни бетонных сооружений, ни проезжающих машин, слыша лишь глас Божий и думая лишь о грядущих теплых днях. Еще двое суток – всего трое – она, не умываясь, оставалась в стенах квартиры, выпивала ежедневно лишь чашку бульона, молилась, смотрела в окно, бродила из комнаты в комнату, чувствуя, как стягивают лицо засохшие раны, разглядывая в зеркало струпья и осторожно дотрагиваясь до них кончиками пальцев. Потом, когда истекали третьи сутки, она умывалась и, поев, шла в магазин, где покупала лишь самое необходимое, всем улыбаясь, справляясь у продавца о его самочувствии, советуя ему быть поосторожнее и беречь здоровье.