Последний присяжный

Мою собственную футбольную карьеру прервал в девятом классе садист — отставной морской пехотинец, которого почему-то наняли нас тренировать. Мемфис в августе — это сплошной тропический кошмар; в это время года какие бы то ни было занятия футболом должны быть вообще категорически запрещены. Тем не менее я вместе с товарищами наматывал круги по тренировочному полю в полной амуниции, включая шлем, при девяноста пяти градусах жары[11] и чудовищной влажности, а тренер по некой загадочной причине запрещал нам пить. Рядом находились теннисные корты, и однажды, после того как меня из-за перегрева вывернуло наизнанку, я заглянул туда. Две девушки и два юноши перебрасывались мячами. Присутствие девушек делало картину весьма привлекательной, но что по-настоящему заворожило меня, так это большие бутылки с холодной водой, которую игроки пили, когда им хотелось.

Я распрощался с футболом, сменив его на теннис и девушек, и ни разу в жизни об этом не пожалел. В моей школе матчи проводились по субботам после полудня, поэтому я в отличие от практически всего остального населения округа не был адептом религии Пятничного Вечернего Футбола.

Теперь, однако, с готовностью стал ее новообращенным приверженцем.

* * *

Когда «Пантеры» собрались на первую тренировку, Болтун и Уайли отправились делать репортаж. Мы опубликовали на первой полосе большую фотографию, на которой были запечатлены четыре футболиста: два белых и два черных, а также еще одну, представлявшую тренерский состав, в который входил и один черный. Басс написал репортаж на несколько столбцов об игроках и радужных перспективах команды, несмотря на то что шла лишь первая неделя тренировок.

Начало учебного года получило широкое отражение в газете: интервью с учениками, учителями, представителями администрации и реплика от редакции, выражавшая безоговорочно одобрительную позицию по отношению к десегрегации. Надо отдать должное Клэнтону: город удержался от расовых волнений, которые в связи с началом занятий прокатились по всему Югу.

«Таймс» публиковала пространные материалы о капитанах болельщиков, участниках оркестра, командах младшей лиги — словом, обо всем, что только приходило нам в голову. И каждая история сопровождалась несколькими фотографиями. Не знаю, были ли дети, не попавшие на страницы нашей газеты, но если и были, то совсем немного.

Первый «домашний» матч «Пантеры» провели с командой соседей из Карауэя. Городок, как известно, меньше Клэнтона, зато его футбольной команде посчастливилось иметь гораздо лучшего тренера. Мы сидели вместе с Гарри Рексом и орали до хрипоты. На трибунах был аншлаг, большинство зрителей составляли белые. И — о чудо! — те самые белые, которые столь пламенно протестовали против смешанного обучения, на период игры абсолютно преобразились. В тот день на поле блистал Рики Паттерсон, ставший новой звездой. Этот черный парнишка не был великаном, но умел летать. В первом же тайме, получив первый же пас, он птицей пролетел восемьдесят ярдов и послал мяч за ворота противника. Во втором сделал то же самое с сорока пяти ярдов. И с того момента, стоило мячу оказаться в его руках, трибуны вскакивали и начинали вопить изо всех сил. Всего через полтора месяца после того, как город потрясло и повергло в ужас предписание о десегрегации, я увидел узколобых, нетерпимых провинциалов орущими как одержимые и прыгающими до небес каждый раз, когда мяч получала черная звезда.

Клэнтон выиграл со счетом 34:40, и мы не поскупились на беззастенчивые эпитеты в своем репортаже. Материал занял всю первую полосу. Мы учредили премию в сто долларов лучшему игроку недели, для чего обратились в некий фонд, концов которого, впрочем, не могли сыскать несколько месяцев. Нашим первым лауреатом стал Рики, что повлекло за собой еще одно интервью с еще одним портретом.

Когда команда Клэнтона выиграла первые четыре игры, «Таймс» сделала все, чтобы взвинтить публику еще больше. Тираж достиг пяти с половиной тысяч экземпляров.

* * *

Однажды жарким сентябрьским днем я шел вдоль площади, направляясь из редакции в банк. На мне была моя привычная одежда: вылинявшие джинсы, мятая хлопковая рубашка с пуговками на воротнике и подвернутыми рукавами, мокасины на босу ногу. Мне было уже двадцать четыре года. Являясь владельцем собственного дела, я начинал постепенно отходить от студенческого образа мыслей и подумывать о карьере. Однако делал это очень неторопливо. У меня все еще были длинные волосы, и одевался я как студент. В общем-то меня мало заботило, что́ я ношу и какое произвожу впечатление.

Мою беспечность, как выяснилось, разделяли не все.

Мистер Митло, стоявший на тротуаре, схватил меня за руку и затащил в свою галантерею.

— Я вас поджидал, — сообщил он с сильным, экзотическим для Клэнтона акцентом.

Венгр по происхождению, он любил живописать историю своего бегства из Европы, где у него остался ребенок. Или даже два. Я собирался написать о нем очерк из задуманного цикла «Люди нашего города», как только завершится футбольный сезон.