Последний разговор с Назымом

Ты знаешь, наступает зима. Меня колотит озноб. Холод бежит по спине. Ты уже далеко. Сегодня смотрела на твои фотографии. Они не имеют никакого отношения к тебе – не увидела ни одной похожей. Они имеют отношение к твоим костюмам, которые висят в шкафу, и я могу сейчас встать, погладить их рукой, прислониться лицом и почувствовать твой родной запах. Но я не встану. Буду сидеть здесь, на кухне, за машинкой и чувствовать твой взгляд. Ты стоишь на пороге кухни, опершись плечом о дверной косяк, засунув руки в карманы брюк, смотришь. Я знаю, ты счастлив, особенно теперь, когда я говорю с тобой, когда ты видишь, что я ничего не забыла, что я одна. У тебя теперь много времени. Ты сделал все, что должен был сделать, и можешь стоять, засунув руки в карманы. Ты продолжаешь жить в нашем доме, но теперь не как хозяин, а как гость.

Иногда ты исчезаешь, и я ищу тебя во всех домах, куда ты мог зайти. Я звоню в двери, молча хожу по чужим квартирам, не смея спросить о тебе. Я заглядываю в кондитерские, в кафе, в кинотеатры, я возвращаюсь в наш пустой дом и подолгу держу в руках телефонную трубку, не набирая номера. У тебя его больше нет. Гудок гудит мне в ухо длинно и протяжно, словно зов. И чтобы отвлечься от сумасшедшего поиска, я заставляю себя войти в кухню, сесть за машинку и спокойно попросить тебя вернуться. Ты приходишь, когда я этого хочу. И я знаю – до тех пор пока я буду печатать на кухне, ты всегда будешь стоять на ее пороге, даже когда я состарюсь. Я знаю, что, обернувшись невзначай, я всегда найду твой ободряющий взгляд и любовь, которую никто не отнимет. Но, мой милый, наступает зима, и я ее боюсь. Выпадет снег, мороз спаяет землю; наши свидания – во что они превратятся? Твое фешенебельное кладбище станет похоже на погорелую деревню с памятниками – печными трубами; из-под снега то там, то сям будут торчать каменные плечи, руки, черные головы. Завоет ветер, заскрипят деревья… Зябко. Страшно. Я боюсь. Я не приду к тебе зимой, Назым.

Я ухожу, оглядываясь на зеленые еловые ветки с красными шишками на твоем холме. Я не протягиваю тебе руки, потому что рукопожатие не состоится из-за расстояния в… июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь… в полгода. Ты-то знаешь, как бывает, когда рукопожатие не получается. Помнишь, ты искал меня по всей Москве, ко всем приставал, всех спрашивал, когда я была у тебя под боком.

Часы Страстного монастыря пробили полночь,

хотя монастырь давно снесен

и самый большой кинотеатр в Москве

строится в тех местах.

Здесь я встретил себя девятнадцати лет.

Мы сразу узнали друг друга.

У меня не осталось его фотографии,

у него не могло быть моей фотографии,

но мы все же сразу узнали друг друга.

Не удивились, —

протянули друг другу руки,

и рукопожатие не состоялось

из-за расстояния в сорок лет.

Оно замерзло, как безбрежное северное море.

И на Пушкинскую площадь,

для него еще Страстную, начал падать снег.

Я замерз, особенно – руки и ноги,

несмотря на меховые перчатки, шерстяные носки

и ботинки,

а он стоял с голыми руками.

Рот его ощущал вкус мира,

словно вкус зеленого яблока,

в ладонях его была упругость девичьей груди.

Ему казалось, что рост песни – километр,

а рост смерти – вершок.

Он не знал ни о чем из того, что с ним будет потом.

Это знал только я,

потому что

всему, во что верил он, я поверил, —

всех женщин, которых он полюбит, я полюбил,

все стихи, что он напишет, я написал,

во всех тюрьмах, где он будет сидеть, я сидел,

все страны, где он побывает, я прошел,

всем, чем он заболеет, я переболел,

все сны, что ему приснятся, я досмотрел,

все то, что он потеряет, я потерял…

Я спросил, не встречались ему

солома волос, ресниц синева,

черное пальто, белый воротник,

огромные перламутровые пуговицы?

«Нет, не видел».