Последний разговор с Назымом

Дня через два кто-то позвонил и казенным голосом сказал, что Назым Хикмет в больнице с тяжелым воспалением легких.

Пустые, нехорошие больные дни. Редкие звонки:

– Больной, товарищ Назым Хикмет просил вам передать, что чувствует себя хорошо. Просил не волноваться.

– У него высокая температура?

– Порядка тридцати восьми. Больной трудно поддается лечению. Ему противопоказаны антибиотики.

– Он спит?

– Очень плохо, почти нет.

– А настроение?

– Нервное, беспокойное. Свидания запрещены. Ухудшения не предвидится. Что передать больному?

– Передайте, передайте…

– Хорошо, я вас поняла. До свидания.

Ту… ту… ту… – подвывает гудок.

– До свидания…

Я остаюсь наедине с твоими стихами. Если бы я могла, я написала бы тебе точно такие же:

Ты мое опьянение,

Никак не могу протрезветь

И не хочу протрезветь!

В голове моей тяжесть похмелья,

Колени разодраны – все в синяках.

Падая и поднимаясь,

Я весь извалялся в грязи.

Падая и поднимаясь, я упорно

Иду к твоему свету, А он

То гаснет впереди,

то зажигается.

Плохо тебе без меня, Назым? Плохо, я знаю.

На сцене Ермоловского театра на репетициях нашей пьесы «Два упрямца» каждый день умирает ученый Алексей Петрович. Его играет актер Всеволод Якут, и так много я в нем узнаю твоих примет, так много… Еще не поздно переписать финал, еще не поздно отменить смерть, найти другой выход. Какой?

Я сижу одна в темном зале, сжав зубами карандаш. На сцене больничная палата. Сейчас пойдет последний монолог Алексея. И я уже не понимаю, где пьеса, а где жизнь, где ты и где актер, потому что я слышу твои, твои и ничьи больше слова и интонации.

Алексей просит Дашу дать ему руку. Она протягивает, и он, открыв глаза, целует ее. И мне кажется, что это я сама на сцене и не на сцене, а в другой, никому не ведомой, кроме нас с тобой, жизни. И это ты сейчас поцеловал мне руку, а Якут просто повторил вслед за тобой движение твоего сердца.

Я закрываю глаза. Уже четыре дня от тебя никаких вестей. Может быть, сейчас, в эту минуту…

А ты бушевал в больнице. Ты требовал в палату телефон, ссылаясь на партийные дела, на деятельность борца за мир, на всё что угодно, требовал, требовал, требовал!

В конце концов больничное начальство сдалось, и телефон поставили. Ты стал звонить мне через каждые полчаса, но говорил то полуофициально, то иносказательно. Оказалось, что в палате ты лежал вдвоем с пожилым мужчиной, которого стеснялся. И вот новая идея – освободиться от соседа. Как? И ты говоришь врачам, что не можешь спать, потому что сосед твой храпит. Соседа немедленно убрали.

– Свобода! – ты кричишь в телефонную трубку все, что накопилось в душе за последние недели. Ты задаешь сотни вопросов и отвечаешь на них сам, ты говоришь, говоришь, говоришь и никак не может наговориться. Теперь тебе хочется удрать из больницы, и я уже боюсь, что ты действительно убежишь.

Ты проболел тогда два месяца, два бесконечных месяца тревоги и отчаяния.

И вот мы наконец встретились после разлуки в театре имени Ермоловой, переполненном зрителями, в час сдачи нашего спектакля «Два упрямца». Это название пьесе дал ты, и оно тебе очень нравилось.