Последний рейс

Вчера я мимоходом сказал, что получается странно: пароход битком набит картошкой и луком, а гвардейская, самая от века уважаемая, ночная, собачья вахта жует хлеб с сухим сыром. Секонд, конечно, заскулил, что это вышло из моды, повариха зажимает ключ от камбуза — ей лишняя морока: прибирать утром надо и проч… И вот спустя сутки сообщил радостный сюрприз. Мое тлетворное влияние начинает действовать: очевидно, мой сигнал был обсужден гвардейцами на сходке, передан поварихе и старпому. И ночная вахта под прикрытием моего авторитета выиграла бой за жареную картошку, а это великолепная штука — жареная картошка со свежим луком в начале пятого ночи.

Светать начинает около трех.

Еще маленькая радость: Юрий подарил мне замечательные солнцезащитные очки. Было солнце сквозь дымку. Под пленкой сплошной серости небо и море сияли каким-то странным розовым светом. Это сильно мешало, когда заглянешь в черную дыру радара, а глаза не успевают адаптироваться. И Юрий Александрович подарил мне заграничные очки, ибо мои отечественные годятся только трехнедельному покойнику, который из гроба захотел бы незаметно подглядеть выражение физиономий ораторов на гражданской панихиде в крематории.

«У врачей бывают отвратительные дни и часы, не дай Бог никому этого… Те отвратительные часы и дни, о которых я говорю, бывают только у врачей, и за сие, говоря по совести, многое простить врачам должно…» Это Антон Павлович.

А ты вот не доктор, но вот на десять секунд раньше повернул! И вот судно слишком медленно заходит на циркуляцию. И вот ты ждешь, что сей момент оно загрохочет по камням или напорется на торос. Ждешь, как видите, не часы и дни, а секунды всего или минуты. Но эти отвратительные минуты бывают только у моряков, и за такое им много простить можно…

Всем людям свойственно некоторое выпячивание своих профессий. Видно, этим болеют все. Хотя самому замечательному врачу Чехов не способен был бы простить одного — стяжательства.

Сегодня и моряки, и врачи сильно заразились этим вирусом.

Надо стремиться ходить по рекомендованным точкам! Коли не идешь по ним и припухаешь, то трудно сообщить о том, что застрял не на них.

Что и происходит с нами, начиная с 20.00. Опять влипли в 8-балльный лед, тусклый туман, намешанный с сухим снегом.

Увидел лед на горизонте, решил давать маневренный ход, то есть сбавить обороты. Тут входит в рубку старший механик, одет в робу:

— Вик Вик! А я только собрался на полном морском ходу диаграммы замерять…

— Сколько вам будет надо времени?

— Час.

Если механик просит час, значит, управиться они смогут за полчаса — вообще-то это закон, но… — Добро. Позвоните, Олег, когда закончите.

— Спасибо, Вик Вик!

И ты начинаешь мандражировать, считая минуты, ибо ледовая кромка все ближе, а ты должен идти полным и даже не можешь сбавить ни единого оборота — этим всю работу деду испортишь.

Однако игра стоит свеч!

Через двадцать пять минут, очень напряженных, когда ты клянешь себя за идиотизм и мальчишество, появляется стармех и говорит:

— Спасибо! Мы управились.

Он, собака, все отлично понимает, включая твое двадцатипятиминутное мандраже. И потому он теперь тебе обязательно чем-нибудь отплатит в тяжелую минуту.

07.09. 03.00. Венера в чистом ночном небе над Восточно-Сибирским морем. У Амбарчика болтаются два лоцманских судна — «Норд» и «Иней».

На Зеленом Мысу сразу начали выгрузку бревен на автотранспорт, но из-за плохой подачи грузовиков и нехватки автокранов будем стоять долго…

В порту уже стояли «Кигилях» и «Василий Ян», а также два речника для распаузки «Братска». Мы оказались пятыми в очереди на распаузку.

Чук собирается после этого рейса завязывать с морями:

— Закажу звон в церкви. Она, кстати, напротив моего дома. Правда, теперь не звонарь звонит, а полуавтомат, но и так сойдет…

Как прекрасны были времена, когда можно было писать и даже произносить что-нибудь вроде: «И странное волнение коснулось души моей».

Как дико и непристойно прозвучали бы эти слова сейчас здесь. И как ужасно, что уже никогда ни один русский не произнесет таких слов.

А я помню, как Николай Николаевич Радченко, друг юности матери, который пригрел нашу семью в эвакуации, произнес нечто подобное в Бишкеке, когда немцы были под Сталинградом и он с моей матерью возвращались, покачиваясь, с донорского пункта. Сегодня мне кажется, что он был похож на Куприна, но лысый и без усов и бороды… А его сын Никита стрелял из рогатки на верхушках пирамидальных тополей, и галки крикливыми стаями кружились на фоне далеких заснеженных гор…

08.09. Выступал на эстонском судне «Ристна», которое зимой работает на Африку, — на дверях надстройки установлены были противомоскитные сетки, чисто.

Любимица команды веселая и лукавая лаечка Рада. Она понежничала со мной, покусывая руки острыми зубками, которые у нее еще только росли.

Главной хозяйкой ее была единственная на судне женщина, очень большого роста, но со стройной, завлекательной фигурой, с лицом удивительной чистоты, с ясными, чуть шалыми глазами. Повариха.

Симпатичный капитан. Рыжая, густая борода и усы. Начрации Каароль.