Последний рейс «Фултона»

Снова молчали, прислушиваясь, как возле вагона вышагивает часовой. И вдруг рядом крики, выстрелы, топот сапог. Пытался Тихон в щель высмотреть, что там делается, но ничего не увидел. Не Сережка ли попался?

В вагоне душно, нестерпимо хочется пить. И чудится – где-то журчит, булькает вода. Первым не вытерпел Степан Коркин, кулачищем застучал в дверь:

– Караульщик! Принеси ведро воды. Подохнем раньше времени – некого будет к стенке ставить.

Грянул выстрел. Пуля расщепила доску, сорвала со Степана фуражку.

– Чего гоношишься? – зашипел кто-то на механика. – Все пить хотим, да терпим.

– Не терпишь ты, а со страху по тихой умираешь, – озлился Коркин, подобрал с пола простреленную фуражку. – Ну, контрик, совсем новую вещь испортил.

И снова тянутся тягостные минуты.

В полдень, когда железную крышу напалило и в вагоне сделалось как в парилке, подошел отряд. Скрипя ржавыми роликами, дверь отъехала в сторону. Офицер-золотопогонник заглянул в вагон, насмешливо сказал:

– Прошу выгружаться, господа!..

Арестованных построили в колонну, повели через двор мастерских. Тихону показалось – за штабелем шпал мелькнула синяя рубашка Сережки Колпина.

Впереди, рядом с офицером, вышагивал пристав Зеленцов, с которого Тихон после Февральской революции сдирал погоны. Теперь они опять красовались на его толстых плечах, обтянутых накрахмаленным кителем. Ha голове – фуражка с белым верхом, рука в белой перчатке – на расстегнутой кобуре.

Колонну вывели на Заволжскую набережную. Над городом по ту сторону Волги висело дымное облако, слышалось раскатистое уханье. И непонятно было, то ли это приближается гроза, то ли идет бой.

На знойной набережной тесно от нарядной, возбужденной публики. Плюгавый лавочник Сусликов, про которого говорили, что у него гири пустотелые, закричал:

– Ур-р-ря!.. Большевиков топить ведут!

Дамочки, девицы в белом радостно загалдели, восторженно замахали цветными зонтиками.

Заволжские красногвардейцы изымали у Сусликова продукты для детского дома. Лавочник узнал Резова, сунул кукиш под нос и завопил на всю набережную:

– Больше не пожрешь моих окороков! Вот тебе, вот тебе…

Резов не стерпел – плюнул в мокрое лицо. Озверев, Сусликов выхватил из кармана чесучового пиджака серебряный портсигар, наотмашь ударил старика по виску. Бросился Тихон к лавочнику, но его прикладом вернули в колонну.

– Побереги силы, еще сгодятся, – поддержал парня Иван Алексеевич.

Толпа обывателей опять подступила к арестованным.

Солнце било в понурые головы рабочих, жажда становилась все нестерпимей. И тут из ворот дома, мимо которого их вели, выбежала женщина с ведром и кружкой. Не успели конвойные оттолкнуть ее, как она нырнула в колонну, дала напиться. И быстро исчезла.

Возле кондитерской фабрики колонну поджидал Алумов, несколько офицеров в отутюженной форме с георгиевскими ленточками в петлицах, в начищенных сапогах.

Арестованных загнали в проходной двор, Алумов вынул список, зачитал фамилии семерых коммунистов. Подумав секунду, назвал и Тихона. Их подвели к кирпичной стене, остальным Алумов объявил:

– Волей, данной мне командованием Северной Добровольческой армии, я освобождаю вас, как людей, преступно обманутых большевиками…

– Ступайте прочь! – гаркнул пристав. – Господа офицеры! Кто желает исполнить приговор?..

От ворот подошли человек десять, встали напротив неровной шеренгой. Михаил Алумов спокойно курил в стороне.

– Эх, Тишка!.. Видать, отплясали мы с тобой кадриль, – горько выдавил Иван Алексеевич.

«А ведь верно я тогда угадал, – припомнил Тихон разговор с Лобовым об ограблении кассы Заволжских мастерских. – Инженер-то давно с контриками…»

– Жаль, не успели Алумова на чистую воду вывести, – задохнулся он от смертной, отчаянной тоски.

– Это другие сделают… После нас…

Офицеры защелкали затворами винтовок. Какой-то шум заставил их оглянуться назад. Тихон поднял голову и увидел: во двор, смяв стражу у ворот, ворвалась толпа рабочих и работниц из мастерских, матери и жены арестованных. Тихону кинулись на грудь сестра и мать, заголосили обе. Офицеры растерялись, женщины хватали их за винтовки, за ремни.

К Михаилу Алумову пробрался старик Дронов – на кончике носа очки в железной оправе, голос неприятный, словно напильником по жести:

– Ты что же, инженер, делаешь, стервец? – подступил он к опешившему меньшевику. – Когда у них, большевиков, власть была, они в тебя не стреляли. Если виноваты в чем – судить их надо, по закону. Или у твоей власти законов нет? Тогда это не власть, а банда…

– Уйди от греха, старик, – пригрозил Алумов.

– А мне бояться нечего, я свое прожил, – хрипел Дронов. – Вот ты, паршивец, бойся. Как же потом править нами будешь, если с убийства начинаешь?..

Алумов кусал губы. А толпа прибывала, шумела, требовала. Конвоиры пытались оттащить арестованных от родных, но безуспешно.

– Бабы! Уйдите! Всех ар-рестую! – кричал пристав Зеленцов.

К Алумову подскочил тощий офицер в надвинутой на глаза фуражке. Что-то зашептал, показывая на толпу. Алумов недовольно морщился, но офицер упрямо бубнил свое.

И меньшевик пошел на попятную.