Последний рейс «Фултона»

– Дайте ему спирт! Один-два глоток – это можно… Потом немного кормить… И Мехедова ко мне срочно, чтобы бежал!..

Тихона одели в чью-то гимнастерку, накинули на плечи шинель. От спирта по телу разлилось тепло, шумело в голове. Но он еще слышал, как сердитый командир говорил:

– Баржа против Волжской башни… Наши там… Тюрьма это. Надо рвать трос. Снарядов не жалей, но работай, как ювелир, товарищ Мехедов! Будешь ошибаться – буду сам лично тебя стрелять!

Потом Тихон поплыл куда-то, но эта река была теплая и без берегов. Его положили на носилки, куда-то понесли. А рядом шла женщина с красной косынкой в руке и плакала.

Тихон уже не видел, как человек, которого командир называл Мехедовым, долго и осторожно наводил ствол шестидюймового орудия туда, где стояла баржа.

Первый снаряд взметнул водяной столб правее баржи. Второй – перед самым носом. Третий уже левее, но до якорного троса не достал.

Мехедов рукавом гимнастерки вытер вспотевший лоб, сдвинул маховичок наводки на самую малость.

От четвертого снаряда баржа вздыбилась на волне, и надорванный трос лопнул. Подхваченная течением, баржа стронулась с места.

– Хорошо, Мехедов! – похвалил артиллериста строгий командир, не отрывая глаз от бинокля. – Буду представлять тебя к награде…

Мехедов оглох от выстрелов, от напряжения. Кто-то сунул ему зажженную цигарку, он затянулся, отошел от орудия и упал на мокрую траву…

Дождь уже стих, мятежники ход баржи заметили. По ней, надрываясь, застрочили пулеметы. Батарея в Коровниках всеми орудиями забила по Стрелке. А тут новая беда – там, где Которосль впадала в Волгу, баржа села на мель. Огонь пулеметов стал прицельней, убийственней. В бинокль видно, как очереди щепили борта, рушились поленницы, падали на дно люди…

– Мехедов! – крикнул командир. – К орудию! Клади снаряд совсем рядом.

– Не могу! Руки трясутся! – взмолился Мехедов.

– К орудию! – схватился за кобуру командир.

Взрывом под самое днище баржу опять кинуло на стрежень. С носового настила кто-то из узников, припав на одну ногу, махал над головой белой рубахой в пятнах крови.

Пока артиллеристы рушили окопы мятежников на Стрелке, красноармейцы, работницы с ткацкой фабрики бросились к берегу, возле которого уродливым обрубком торчала баржа смерти.

Узников выносили на берег на руках, укладывали на песок. Вызвали из госпиталя в кадетском корпусе санитарные двуколки.

Течением баржу опять отнесло от берега. Над светлой водой чернели доски левого борта. Правый борт, больше пробитый очередями и снарядами, уже погрузился в воду.

На глазах красноармейцев и оставшихся в живых узников баржа медленно опустилась на дно Волги. Исчезла, как призрак.

– Так-то лучше, – облегченно выдохнула Минодора. – Быстрее забудется…

– Ну нет! – возразил командир. – Нельзя такое забывать, мертвые не простят…

Санитарные двуколки выехали на Большую Московкую. От американского моста в Закоторосльную часть города поодиночке шли беженцы. Женщина с седыми, растрепанными волосами несла завернутого в грязное тряпье мертвого ребенка. Рядом с ней – старик в порванной рубахе, босиком. Следом, надрывно смеясь, брела сумасшедшая старуха, на плечи накинута обгорелая оконная занавеска…

Возле дома Градусова артиллеристы устанавливали стволами на церковь Богоявления трехдюймовые пушки. От Московского вокзала шли отряды красноармейцев с винтовками. Смотрели на беженцев, на санитарные двуколки, на которых лежали узники баржи смерти, – и прибавляли шаг, крепче вбивали сапоги в мостовую.

Готовился последний удар по мятежникам, все еще удерживающим разрушенный центр города…

Крах

Маслов понимал – «кампания» проиграна. Офицерские отряды дрались отчаянно, но в этом отчаянии была обреченность смертников.

Генерал сидел в штабе и не руководил, не приказывал, а только выслушивал доклады, кивал и думал об одном: час уже пробил, и надо спасать собственную седую голову. Второй раз большевики не помилуют. Ну, можно продержаться день, два, а дальше?.. Вся эта озверевшая штатская сволочь – лавочники, чиновники, сопливые гимназисты – вот-вот разбежится. Красные наступают по всем правилам, у них артиллерия, у них огромная поддержка в рабочих кварталах…

Генерал подписывал какие-то бумаги, а сам все думал. И ему показалось, что нашел выход.

Он вызвал одного из самых расторопных и осведомленных офицеров – ротмистра Поляровского.

– Где у нас этот… германский лейтенант?

– Председатель комиссии по делам военнопленных? – уточнил Поляровский.

– Он самый, – буркнул генерал, раздражаясь, что в таком деликатном деле ему приходится юлить даже перед ротмистром.

– Вместе со всеми военнопленными – в городском театре. Как вы помните, полковник Перхуров объявил Германии войну и перевел их из Спасских казарм…

– Чем они занимаются? – перебил Маслов.

– Грабят магазины, квартиры, – спокойно доложил Поляровский. – Кроме того, лейтенант Балк приютил в театре толпу обывателей. Конечно, не бескорыстно, за определенную мзду – берет мукой, сахаром и, наверное, драгоценностями.

Генерал брезгливо поморщился.

– Какие у нас с ним отношения? Не было ли столкновений?