Последний Рюрикович

– Не забоится там Митя-то? – озабоченно спросил мальчик, оставшись почти голышом и греясь между двух костров, которые запалил Синеус, дабы было тепло не только одному боку, но и другому. И вот оба они – и старик, и мальчик – сидели между кострами, задумчиво глядя, как пляшут на сухих, быстро чернеющих ветках озорные огненные человечки.

– Я с самого начала ведал, что дорога будет трудная и долгая, – не сразу откликнулся старик, наслаждаясь теплом живого огня. – Не следовало бы, конечно, лишний раз, ну да делать нечего, пришлось его сонным зельем напоить. Так что спит он теперь, поди, без задних ног, твой Митя. А что о приятеле своем не забываешь – хвалю. Он хучь и царевич, а друг, судя по всему, надежный. Не будь его, дак ведь и тебя бы сейчас…

Они снова замолчали, любуясь не устающими от долгой пляски огненными человечками.

– Красиво, – наконец задумчиво сказал Ивашка. И опять старик понял его без дальнейших слов. Понял и поддержал:

– Я сызмальства любил кострища палить. Бывало, вечером уйдешь из дома, мальцом еще голоштанным, вот как ты сейчас, так и просидишь всю ночь у костра. Славное было времечко, – и он улыбнулся чему-то своему, но, вспомнив, зачем они здесь, снова посерьезнел.

– Ну-ка, покаж перстенек свой еще разок, – попросил он мальчика. Тот снял с себя веревочку, на которой болтался, мерцая в свете костра чистым кровавым блеском, крупный красный рубин, намертво обжатый золотой, филигранно-тонкой и затейливой оправой.

– Ишь ты, – не переставая удивляться странному, непостижимому для простого смертного хитросплетению людских судеб, Синеус, – довелось-таки повидаться сызнова, – опять помрачнел, замолчав.

Затем, продолжая вертеть перстень в руках, спросил Ивашку взволнованно:

– Желаешь ли ты, отрок, услышать доподлинную правду о своем родителе?

– О батюшке? – радостно встрепенулся мальчуган. – Дак ведомо тобе, дедушка, где он? А как я найду его? А кто он? – засыпал Ивашка старика вопросами, непрерывно оглядываясь, будто сейчас могла выступить из тьмы на свет костра рослая статная фигура молодецкого воина, а то, может, и не пешего, а на коне-красавце, и крикнуть весело-задорно: «Ай подь-ка, сынок, сюда! Ай не признал свово отца-батюшку».

Ивашка даже замер, предвкушая нечто неожиданное для себя, но все вокруг оставалось молчаливо-бесстрастным, гася ночным холодом вспыхнувшую было в груди мальчика надежду на чудо.

Оно и простительно – младень совсем. И в наше время, когда, казалось бы, все изучено вдоль и поперек от самого мельчайшего атома до гигантских звезд, сколько взрослых по всей Земле с нетерпением ждут Нового года, жгут бенгальские огни, с замиранием сердца запаливая праздничные свечи.

И картина та же – темнота и слабый рукотворный огонек, и столько же веры в сердцах, только тщательно запрятанной в самую глубь сердца, дабы не посмеялись окружающие. А тем и не до этого вовсе. Они сами ждут того же – чуда. Вот свершится оно и озарит их жизнь блистающим светом, и увидят они в его еле переносимом для человеческих глаз и несказанно прекрасном сиянии то, что наполнит всю дальнейшую жизнь, каждый день и год без остатка чем-то сказочным и волшебным. Но…

Не бывает в жизни чудес, и медленно старятся люди, продолжая год за годом ждать неведомое и прекрасное, что осенит их в одночасье, будто крылом жар-птицы, и досадовать, что затянулось проклятое ожидание, и свято верить в несбыточную и самим им неясную мечту.

Иные, разуверившись, впадают в холодный цинизм и становятся угрюмыми скептиками, иные даже под конец жизни, на смертном одре, продолжают несокрушимо надеяться – наивные оптимисты. А самые редкие, вдруг оглянувшись по сторонам, начинают понимать, что подлинное чудо, окружающее их повсюду, – это сама жизнь, и с нескончаемым любопытством созерцают ее во всех бесчисленных явлениях и переменах. Им легче всего – они стали философами.

Ивашка же пока был никем. Рано ему еще. Юн слишком. Удары судьбы не озлобили его до неверия, а любовь и понимание красоты природы не заглушили в нем жажды простых удовольствий, ибо не смешались покамест с житейским опытом и осознанием суетности всего, к чему мы порой стремимся. Да и что с него взять – дитя он годами, коих всего-то ему было помене девяти.

– Да где же он, дедуня? Не молчи, – теребил умоляюще мальчик старика, пока тот не продолжил:

– Сиди и внемли. То долгий сказ будет.

И когда наконец мальчуган, поняв, что чуда не будет, вновь успокоился, лишь бурным дыханием выдавая свое сильное волнение, продолжавшее бушевать у него в груди, старик начал свой рассказ:

– Правил на святой Руси о недавнюю пору царь-батюшка Иоанн Васильевич.

– Знаю, знаю, – перебил его Ивашка и затараторил, волнуясь: – Сказывали мне дедушка Пахом и отец Пафнутий, что воитель он был знатный, и другое всяко. Ты про отца мово расскажи!

– Да угомонись ты, – возмущенно цыкнул на него Синеус. – Лучше внимай старательно и не встревай, а то вовсе замолчу.

– Все, все, – испуганно заморгал глазами Ивашка и для вящей убедительности даже зажал рот руками, показывая, как тихо он теперь будет сидеть.