Последний Рюрикович

А Митрич, веселый от свидания с Никиткой и раскрасневшийся от чарки доброго меду, что поднесла ему, завлекательно улыбаясь, вдова, так ничего и не заметил: ни ободранных о высокий царев тын Ивашкиных рук, ни его запачканной в земле одежи, а ведь, когда уезжал, была совсем чистая. Лишь за ужином он, присмотревшись повнимательнее к притихшему мальчугану и решив, что такое настроение у него от скуки и безделья, только и поинтересовался:

– Скучал, поди?

– Ага. И ждал, – бесхитростно ответил мальчик.

– А руки-то где искарябал? – больше для порядку, чем для интересу спросил Митрич.

– С крыльца упал. Солнце в глаза блеснуло, – быстро нашелся, как соврать, Ивашка.

– Ишь ты, – сочувственно качнул кудлатой бородищей Митрич. – Больно, поди, – и добавил построже: – Осторожнее быть надо. А то глянь, и сломаешь себе чего-нибудь. Как тады быть? Я-то лечить не умею, а боярин когда еще вернется.

Больше он не нашелся что сказать, и остаток ужина прошел молча. Митрич был голоден, поскольку объедать вдову не желал, и так скудно живет, а стало быть, подкреплялся последний раз только утром, перед отъездом, а Ивашка же пребывал в думах о бедном царевиче.

Даже лежа в своей «царской» постели, он, еще раз перебрав в памяти все свои поступки за сегодняшний день, сделал вывод, что уже трижды серьезно провинился перед Богом, солгав дважды Митричу и один раз тому неизвестному нарядному человеку у ворот.

«А лгать – один из самых больших грехов», – вспомнились ему поучения монастырских старцев.

«Я отмолю», – мысленно, уже засыпая, пообещал он, но тут вспомнил отца Феофилакта и как тот, после неудачного Ивашкиного вмешательства в его торговую сделку с крестьянами, ухватив мальчика за ухо, гудел басовито: «Лжа есть первая торговая заповедь. Повтори, отрок», – и Ивашка, не в силах выдержать молча такую боль, плача навзрыд, старательно повторял, слово в слово.

«А еще запомни: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься», – в конце своего поучения в назидание сказал Феофилакт и отбросил мальчика так, что тот, отлетев, ударился головой о край колеса, и ему стало еще больней.

Над последней фразой монаха он доселе ни разу не задумывался. Тогда мешала боль, а потом не хотелось вспоминать. Сейчас же Ивашка, вспомнив эту его последнюю фразу, решил, что тот ошибся и она должна звучать как-то иначе, ведь если так, то как же могут попасть в рай детские безвинные души, которые никогда не грешили, а стало быть, и не каялись.

Но глаза слипались, и додумать до конца он не успел, решив наутро задать эту загадку Митричу, а также не забыть выяснить у него причины одной необычной странности: Митрич никогда не крестился и не молился, даже перед едой, хотя самого Ивашку за такой же проступок мать пару раз щелкала по лбу ложкой. И это при всей-то ее доброте. Стало быть, гневалась сильно.

Последней его мыслью была такая: наверное, Митрич попросту не знает никаких молитв, вот и молчит, а мне сказать, чтоб научил, стыдится. Ну ничего, я ему сам завтра предложу.

Глава XIV СПОР

Наутро Ивашка долго молился перед иконами, которые были только над лавкой, в красном углу, а так как дело происходило перед завтраком, то Митрич имел возможность наблюдать эту картину, непривычную для его глаза. Обычно деревенские мальчишки не увлекались молитвами, изучая их только после крепких физических внушений родителей, а тут такой случай.

К тому же Митрич настолько изуверился и в боге, и в черте за всю свою, полную невзгод и страданий, жизнь, что уже отчаялся где-либо найти мужицкую правду. Вот и сейчас он неодобрительно смотрел на мальчугана, а когда сели за стол, Митрич хмуро поинтересовался:

– Никак в попы готовишься, али как?

– Неа, – ответил Ивашка с набитым ртом. – Меня так отец Пафнутий обучал, в монастыре когда жил.

– Так ты из монастыря сюда?

– Ага.

Ивашка еще продолжал есть, когда Митрич, внимательно наблюдая за мальчиком, медленно произнес:

– Вера – оно, конечно, хорошо. Токмо, главное, на себя надежа, иначе пропадешь. Хотя чего я тебе говорю, ты ж, чай, в монахи подашься, ай как?

Ивашка опять энергично замотал головой в знак отрицания, но потом, вспомнив что-то, даже от еды оторвался и, мечтательно глядя на бревенчатую стену, произнес тихо:

– А сколько там рукописей всевозможных…

– Священных, поди? – осведомился Митрич.

– Разные, – восхищенно слетел ответ с губ мальчика. – Есть и про старину, про Русь, про воев великих, про князей и их славные дела.

«Три шкуры с народа драть, и все славные дела», – подумалось Митричу, но вслух спросил:

– Поди, забыл все?

– Нет, помню, а кое-какие и слово в слово глаголить сумею, – гордо ответствовал Ивашка.

– Неужто слово в слово?

– Да-а!

– И не запнешься ни разу?

– Вот те крест, – и Ивашка перекрестился на икону.