Последний рубеж

– Уходим, – подтвердил Харднетт. И вновь обратился к Колбу: – Пойдемте. Тут ловить больше нечего.

– А главное – некого, – сплюнул тот от досады.

Они ошиблись.

Когда вертолет, подняв пыль, завис над Колеей, Харднетт увидел в иллюминатор, что над оставшимися внизу охранниками зависли две черные птицы. Напрягая крылья, они сопротивлялись порывам всклокоченного винтами воздуха. «Надо же, твари непуганые! – удивился Харднетт. – Ни хрена не боятся. Даже такого гула». Он оторвался от иллюминатора и не увидел, как в следующий миг птиц стало четыре. Ну а того, как две из них упали замертво, а две другие пошли в атаку на ничего не подозревающих и обреченных охранников, и не мог увидеть – машина уже развернулась и легла на курс.

Через сорок семь минут вертолет на несколько секунд опустился возле заброшенного песчаного карьера в трех километрах от юго-западной окраины Киарройока.

Харднетт выпрыгнул на подвижную смесь песка и щебня, с трудом, но удержался на ногах, махнул рукой и, не оглядываясь на взлетающую махину, двинул размашистым шагом в направлении небольшой каменной гряды.

На мутно-розовом небе не было ни облачка. Рригель застыл в зените, и его лучи палили нестерпимо. Жгучий ветер вяло трепал сухую полумертвую траву. Стояло такое пекло, что хотелось одного: чудесным образом оказаться на берегу лесной реки, разбежаться и прыгнуть рыбкой в холодную воду. А потом вынырнуть и плыть, плыть, плыть. И еще хотелось осеннего тумана. Чтоб глаза не видели всего этого грязно-оранжевого марева.

Выбрав место между двумя огромными камнями, Харднетт уселся на песок, развязал баул и вытащил все необходимое для маскировки. «Жизнь похожа на затянувшийся костюмированный бал, где все уже привыкли к своим костюмам и забыли, что все понарошку, а поэтому блаженны те, кому позволено менять личину», – подбодрил себя Харднетт и приступил.

Для начала переоделся.

Просторный балахон из грубой серой ткани, штопаные-перештопаные штаны, истоптанные сандалии и видавшая виды шляпа – вот что составило костюм для его новой роли. Роли бродяги-костоправа.

Затем полковник вытащил из футляра и вставил линзы. Проморгался. Дождавшись, когда глаза привыкнут, нанес из баллона на лицо пену и аккуратно натянул сработанную в лаборатории маску. Взъерошил бороду, разгладил складки, подвернул липкие края под губы и, дав обсохнуть смазке, тщательно затонировал жидкой пудрой шею и открытые части ног и рук.

Осмотрев себя в зеркале из гримерного комплекта, остался доволен. И не столько дурачась, сколько пробуя возможности мимики, подмигнул сначала одним, потом другим глазом. После чего показал язык. А затем, вознаграждая себя за труды тяжкие, наклонился к бледно-голубому цветку. Торчал такой справа из трещины на камне. Дразнил все это время первозданной красотой.

Первая мысль – сорвать. Даже не мысль, скорее инстинктивный порыв. Рука сама собой потянулась к бледному рахитичному стеблю. Но замерла в сантиметрах: успел включить мозги и – стоп, машина! Пожалел. Чудо ведь! Случайная красота, рожденная среди пустых и выжженных пространств, – разве не чудо? Оно. Потому и пожалел. Увидел, как просил поэт, небеса в диком цветке и воздержался. Только тем и поживился, что, испытывая тактильное наслаждение, провел пальцем по тонкой нежной кожице лепестка, а затем осторожно втянул в себя тонкий аромат бутона – слабую лавандовую струю, смешанную с горьковато-лимонной. Оторваться не было сил, так бы вдыхал да вдыхал. Но пришлось – почувствовал на затылке чей-то пристальный взгляд.

Без суеты и спешки вынул из кобуры пистолет и, осторожно приподняв зеркало над плечом, глянул за спину: кто это у нас там такой любопытный?

Метрах в десяти торчал из песка белый, похожий на слоновую черепаху, валун. Из-за него-то и выглядывал ребенок мальчишка лет восьми от роду. Странный. Лицо маловыразительное, бесцветное, глуповатое даже. Глаза навыкате, круглый рот полуоткрыт, язык не помещается во рту. Дурачок дурачком.

Дурачок, который оказался не в том месте и не в то время.

Харднетт ослепил его солнечным зайчиком. Маленький шпион мгновенно нырнул за камень. Но через несколько секунд его стриженая белобрысая головенка вновь показалось. Любопытство – порок непреодолимый.

Вытащив из баула пестро раскрашенную банку замзам-колы, Харднетт поднял ее над головой и крикнул:

– Хочешь?!

Мальчишка, сообразив, что его обнаружили, вновь скрылся.

И опять показался. Как поплавок при клеве.

– Хочешь сладкой воды?! – еще раз предложил Харднетт, зазывно потрясая банкой.

И не выдержал пацан. Дрогнуло сердечко. Подошел.

Полковник не стал лишать мальца удовольствия, дал допить до конца. Только потом свернул ему шею. Молниеносным, отточенным и потому милосердным движением. Ребенок рухнул к его ногам, не успев ни испугаться, ни вскрикнуть, ни почувствовать боли.

Заваливая тело ребенка камнями, Харднетт тихо проговорил:

– Ты, пацан, извини, что так вышло. Ничего личного. Так нужно для дела. Твоя смерть многим-многим другим пацанам жизнь сохранит. Поверь. Так что – гордись собой. И упокойся с миром.