Последний рубеж

Врангель делает последние усилия загородить вашими трупами Перекопский перешеек, чтобы вновь не дать трудовому народу раскрыть вам тот обман, ту ложь, в которую впутаны многие из вас.

Посмотрите вокруг себя и к себе в тыл, разве вы не видите засилия союзников и их намерений. Разве не видите, что ваша цель войны — «спасение и возрождение России» — превращается в закабаление ее союзниками, капиталистами и темными личностями. Разве вы не видели, как торговали богатствами нашей страны Деникин, Колчак и другие, а теперь торгует Врангель. Разве вы не чувствуете весь тот кошмар спекуляции, обмана, дороговизны, голодовки, которые достигли невероятных размеров в Крыму…

Офицеры и солдаты врангелевской армии! Теперь от вас самих зависит прекращение дальнейшего бесцельного кровопролития… Теперь от вас зависит уничтожить ту пропасть, которая разделяет вас от трудовых масс России, родных мест и семейных очагов…

Если вы действительно хотите видеть нашу страну сильной, могущественной и свободной… Если вы действительно не являетесь врагами народа и находитесь в рядах Врангеля по заблуждению или обману, предлагаю вам, рядовое офицерство и солдаты, немедленно составить революционный комитет и приступить к сдаче Перекопа…

От имени Советской власти и русского народа объявляю полное забвение и прощение прежней вины всем добровольно перешедшим на сторону Красной Армии…»

Подписана была эта листовка Блюхером, и заканчивалась она предложением выслать парламентеров на переговоры.

Долго не являлись парламентеры от белых, но вот наконец под вечер на валу появился офицер с белым флагом. Он спустился вниз и, дойдя до ближайшего ряда колючей проволоки, стал ждать красного парламентера.

Была тихая минута, впервые за несколько дней обе стороны прекратили стрельбу.

«Нужно было в качестве парламентера от нас отправить человека, у которого хватило бы смелости пройти по открытому полю к Турецкому валу, все подступы к которому белые держали под убийственной огневой завесой, — рассказывает Блюхер. — Это поручение я дал политруку 1-го ударного полка.

— А дойду ли я до белых? — спросил политрук.

Я ответил откровенно:

— Вряд ли. Скорее всего вас убьют еще до вала. Беретесь ли вы за это поручение?

Он ответил, не думая ни минуты:

— Я буду считать это почетной боевой задачей…»

Кто он, политрук этот? Забылось, затерялось имя, и никто из тех, кто был свидетелем разговора с ним, даже сам Блюхер, не запомнил, как звали политрука. Получил человек приказ и пошел. Ровное, открытое поле расстилалось перед валом. Город Перекоп уже весь был разрушен снарядами, и только кое-где еще дотлевали сгоревшие домишки. К ночи крепчал мороз, и каждый шаг политрука по отверделой земле был слышен, казалось, за десять верст. Топ, топ… Ближе, ближе. Когда человек весь напряжен, он не все замечает. Вот и он, политрук, ничего не замечал на пути — ни воронок от снарядов, ни трупов убитых. Он знал: его видят с вала, и если оттуда грохнет хоть один выстрел, то, значит, всё. Звук выстрела — его судьба.

Но было тихо. И вот сошлись, рассказывают, оба парламентера. Остановились шагах в десяти друг от друга. Оба в серых шинелях, у обоих лица молодые, русские, только один без кокарды на окопной шапке, а другой с кокардой на такой же шапке и с зелеными погонами на плечах.

По свидетельству лиц, слышавших рассказ политрука, когда он вернулся к своим, разговор у проволоки был такой:

— Вы кто? С кем имею честь?

— Я политрук. А вы?

— Офицер я. Чин не имеет значения.

— Офицер… Да знаете ли вы, за что воюете?

— А вы за что?

— За Россию.

— И мы за Россию.

— Вы?

— Да. Мы! И сдаться мы не можем. Зря будете штурмовать наш вал. Не взять вам его, и лучше уйдите.

— Значит, вы не уполномочены заявить о сдаче?

— Нет, не уполномочен. Я другое обязан заявить вам и прошу это передать своему командованию. Перекопа вам не взять!

На этом и кончился разговор. Два почти одинаково одетых и очень похожих человека разошлись в разные стороны, и, пока каждый не дошел до своих, мертвая тишина стояла в мерзлой и уже вечереющей степи…

А ночью опять бухали орудия и степь вся сотрясалась и гудела.

В одну из таких ночей Фрунзе отдал приказ штурмовать Крым, и теперь в его душе не было жалости. Наступать! Стремительно и всей мощью пяти армий! Фрунзе принадлежал к тем полководцам, которые хорошо знают, как ободряет войска приказ о наступлении. Весь фронт ожил и ринулся к перешейкам:

— Даешь Крым! Смерть Врангелю!

И начался штурм…

Трудно без дневника Саши и Кати рассказывать о штурме. Кати-то не было при штурме, а Саша была. В ту самую ночь, когда две бригады блюхеровской дивизии и две другие дивизии переходили вброд через Сиваш, а остальные бригады Блюхера (по три полка в каждой) и Латышской дивизии бросились в атаку в лоб на Турецкий вал, в ту самую пронизывающую холодную ночь Саша тоже была в бою, и все, что испытали бойцы, испытала и она; ее полк двинулся первым через Сиваш, но об этой ночи она, к сожалению, ничего в дневник не записала.