Последний рубеж

Потом началось нечто почти фантастическое. Картина была поразительная. Матрос, Орлик, Катя и вызвавшиеся помочь им пассажиры гуськом шли вдоль эшелона, таща на себе чугунных старичков. Матрос нес на каждом плече по два, и все дивились его недюжинной силище. Орлик нес двух старичков, Катя и все другие — по одному. К моменту, когда все было внесено в теплушку наших героев, подошел из-за реки к исправленному мосту паровоз, и пассажиры бросились занимать свои места в эшелоне.

— Братики мои! — сказал матрос Кате и Орлику. — Я вас полюбил, как родных, ей-богу, разрази меня гром на месте! И дело ваше мне дорого, клянусь, не меньше, чем вам. Позвольте я запишу в тетрадку вашу одно обещание, которое я сделаю от имени всей братвы моего бронепоезда. Беру на себя такую смелость и верю: поддержат! Увидите!

Выяснять, что да как, уже было некогда, эшелон мог тронуться, и пришлось дать матросу тетрадь. Он открыл ее на том месте, где начинались чистые страницы, и записал карандашом, взятым у Кати:

«Мы, революционные моряки с бронепоезда «Красный Интернационал», обязуемся взять шефство над детскими колониями, когда они будут устроены в Таврии для петроградских наших детишек, и слово свое сдержим. К сему: Андриан Прохоров».

Кате и Орлику ничего не оставалось, как поблагодарить матроса, и они сделали это с чувством: опять были объятия и поцелуи. И даже слезы радости на глазах у Кати. У Орлика глаза были сухими и горели жгуче черным огнем. Матрос поцеловал его чисто по-братски, а Катю — со всем жаром моряцкой души.

Гудок! Наконец-то! Тронулся эшелон.

— Мы еще увидимся, братики! — кричал на прощание матрос. — Я напишу вам на штаб! Постараюсь посодействовать вам и для истории тоже!..

Адрес он знал — перед расставанием наши герои дали матросу свой фронтовой номер почты.

Если внимательно присмотреться к дневнику, из которого мы привели и еще приведем немало интереснейших записей, то можно заметить, что одна страничка выдрана и потом приклеена. Теперь мы знаем, кто выдирал эту страницу, а кто вклеивал, тоже, я думаю, не надо объяснять.

Следует заметить: с дневником произошло именно то, что и должно было произойти, то есть он обязательно должен был найтись, ничего иного и не могло быть.

Не положено, чтобы почти в самом начале повести герои, да и автор, кстати, тоже, вдруг лишились того, к чему они уже привязались и что в дальнейшем еще очень и очень пригодится. Многое помогут нам раскрыть страницы дневника. Это касается и судеб наших героев, и самого хода событий двадцатого года, названных Врангелем, коли не забылось, «эпилогом русской трагедии». Правду сказать, тут он был не далек от истины, только по-своему понимал.

Итак, эшелон опять двинулся своим маршрутом на север, и снова замелькали степные и всякие другие замечательные виды природы, но скорость движения была прежней, то есть черепашьей; она выматывала душу, и никакие красоты степей и лесов уже не радовали. Одно только вызывало у людей вздохи облегчения: бандитские места, как утверждали сведущие пассажиры, к счастью, уже позади.

Какие же еще приключения, спросите вы, произошли с Орликом и Катей в пути? Да ничего, пожалуй, особенного.

На какой-то станции перед Харьковом наши герои вздумали пройтись во время стоянки по вокзальному перрону. Денек был жаркий, знойный, и они оставили шинели в теплушке.

А и хороша же была Катя в своей гимнастерке и зеленой юбке! Сапог Катя не любила носить и совмещала военную форму, положенную штабным телеграфисткам, с туфельками на каблучке; уж больно невелика была Ласочка ростом и оттого подбирала себе каблучок какой повыше. Орлик — тот, казалось, отроду не расставался со своими юфтовыми сапогами и очень берег их.

К туфелькам, известно, нужны чулки, а у Кати их была всего одна пара, и, как прорвется где, она починит и, пока не починит, никому не покажется на глаза. Стеснительна была чрезвычайно; избави бог показаться кому-нибудь с голыми ногами. А вот Орлику ничего не стоило сбросить сапоги и ходить босиком, невзирая ни на кого и ни на что.

Да вот, кстати, полюбуйтесь: надумав вдруг, как раз на прогулке, походить по теплой платформе босыми ногами, что Орлик еще с детства очень любил, он тут же разулся, ловко захватил пальцами ушки обоих сапог и закинул за спину.

— Ух, хорошо! — сказал он Кате, наблюдавшей эту сцену с веселой ужимкой. — Прохладно… Ты попробуй!

— Что ты! — отозвалась она, смеясь.

— Душа отдыхает, ей-богу! — наслаждался Орлик, ощущая ступнями ласковую теплоту разогретых солнцем досок платформы. — Ну, пошли.

Орлик уверял Катю, что в детстве у него была одна пара сапожек на двоих с братом и зимою они ходили в школу по очереди. А Кате было неловко и вспоминать, как часто ей меняли сапожки и туфельки. Но редко заходил у них разговор о детстве — ни Орлик этого особенно не любил, ни Катя, хотя оба были земляками. Орлик, как мы знаем, родился и вырос под Каховкой, а Катю привезли сюда, когда ей было три года.