Последний рубеж

Катер пошумел, пофыркал у неприглядной пристани и ушел, а я потащился с чемоданом в город. Привольные днепровские плавни с песчаными отмелями, скачущие в степи лошади, гремящие колеса тачанок, чубатые красноармейцы-конники в матерчатых шлемах — ничего этого не было. Были современные шестиэтажные дома, асфальтовый берег, упирающийся в необозримо сизое водохранилище, встречались спешащие куда-то златокрашеные девчата в коротких юбочках, шли прохожие, одетые точно так же, как одеваются в Москве, Киеве, Минске или Тбилиси. По уличным репродукторам передавались известия о событиях в Индокитае и Греции. Словом, было то, что и должно быть, и я говорил себе: что было, то было, и что есть, то есть. Смешно и желать другого. Просто я предвкушал близкую встречу с прошлым, и разыгралось воображение.

По дороге вверх к центру Каховки шли две юные девушки, с виду учащиеся техникума, а может, еще школьницы. Они любезно взялись показать мне, где гостиница, и даже попытались из вежливости отнять у меня чемодан, чтобы самим понести его. Разумеется, я им этого не позволил, но был тронут. Современная Каховка сразу стала мила мне. Захотелось сказать девчатам что-то приятное, и я сказал:

— Так это и есть та самая Каховка, о которой поется в известной песне? Славный городок. И сами вы, девушки, славные.

— Ну! — горделиво повела плечиком одна из моих спутниц.

А вторая подхватила:

— Недаром же о нас в этой самой песне поют!

Эка! «О нас»… Я невольно усмехнулся. Миленькие вы мои, да разве про вас написано: «И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет». Спутницы мои тоже вдруг усмехнулись:

— Это мы в шутку, не думайте…

— Нет, зачем же, — почти всерьез возразил я, — в известном смысле и вы вполне можете отнести это к себе.

— Всем хочется в песню, — сказала та, у которой юбочка была покороче, — только надо это заслужить. Вот наша баба Нюра заслужила, и потому о ней и поется у Светлова в «Каховке».

Вслед за тем, перебивая друг дружку, девчата открыли мне удивительную новость: в песне Светлова говорится именно о бабе Нюре, которая в гражданскую войну здесь, в Каховке, жила и воевала. Ну конечно, тогда она молодой была и голубоглазой, как полагается. А после гражданской войны баба Нюра прожила долгую и честную трудовую жизнь и лишь в прошлом году померла. Работала на самых простых работах, а в последнее время была билетершей в здешнем кинотеатре, и все ее тут хорошо знали.

Так, так… Встреча с прошлым началась. Ну, в добрый час.

Я слушал рассказ девчат и думал: что ж, все возможно. Вот только одно не укладывалось в голове: воспетая в песне романтическая девушка в армейской шинели, оказывается, стала под конец жизни простой бабой Нюрой и до самой смерти отрывала контрольные билеты у входа в кино.

Пока мы дошли до гостиницы, спутницы мои успели рассказать и про некоторые подвиги бабы Нюры в гражданскую войну, как она, героиня песни, в разведку ходила, как самоотверженно ухаживала в госпитале за ранеными бойцами. Рассказали девушки, что была баба Нюра милой, не ахти грамотной, болела часто, а вспоминая прошлое, бывало, и всплакнет.

Ну что тут скажешь. Я был поражен, конечно, новым для себя открытием. С комсомольских лет мне знакома «Каховка», и вдруг это вот про кого, оказывается, мы тогда пели.

Встреча с прошлым продолжалась и на другой день, и на третий. Я посетил местный музей, осмотрел увешанные фотографиями стены и витрины с документами, шкафы с оружием времен гражданской войны. Музейные работники, узнав, что я интересуюсь 1920 годом, стали всячески помогать мне, а директор музея даже не ходил домой обедать, как обычно, и все рассказывал о событиях того необыкновенного года.

Потом у меня были беседы и с теми, кто здесь воевал и сам все видел.

Одно случайное знакомство вдруг открыло мне много нового, а впоследствии оказалось решающим событием в той истории, о которой мы рассказываем.

Как-то раз, осматривая город, я разговорился на бульваре возле памятника Фрунзе с миловидной седой женщиной, которая сидела одиноко на скамье и что-то читала. Чудесные бульвары в Каховке, посидеть тут в тени старых акаций и лип — неизъяснимая прелесть.

Оказалось, эта женщина сама не местная, приехала сюда недавно к сыну, работающему на идущей за городом большой стройке, но вот что показалось мне особенно любопытным. Эта женщина училась в начале двадцатых годов в Москве «на рабфаке», как она выразилась. И вместе с ней там училась одна ее подружка, которая вполне заслуживала быть героиней песни о Каховке. И звали все ту девушку Сашок.

Я задал сразу чуть не дюжину вопросов: кто же была эта Сашок, что о ней известно, где она теперь, какова ее судьба, и так далее. Собеседница моя улыбнулась:

— Это долго рассказывать… Одно скажу: редкостная была девушка. Необыкновенная.

— Вот как?

Я задал еще два-три вопроса и угомонился — вижу, собеседница моя отвечает неохотно, что ж поделаешь.

Странный взгляд был у этой женщины. Она в упор смотрела на меня, как бы изучая, кто я и что я. А я заметил: зрачки у нее совершенно синие и ярко горят.