Последний самурай

— Тихо, ты, блаженный! — испуганно зашипел Сорокин. — Совсем ополоумел? Я все прекрасно понимаю, все помню, но… нет. Извини.

— Значит, кое-какие наметки у тебя все-таки имеются, — удовлетворенно сказал Иларион. — Это чувствуется по твоему решительному тону. На оловянную медаль рубишься, полковник? Или боишься, что подчиненные подсидят? Спрашиваю в последний раз: ты поможешь мне или нет?

— Неужто в последний? — вяло обрадовался полковник.

— Будь уверен. Не хочешь помогать — так прямо и скажи, и пошел ты в задницу со своим законом и с тайной следствия… Знать тебя не желаю, фраер в пуговицах!

Иларион чувствовал, что несколько перегибает палку, тем более что разговор был совсем не телефонный, но ему все время казалось, что он слышит, как бешено стрекочет секундная стрелка на его часах. Время поджимало, и он пер напролом, не обращая внимания на препятствия.

— Брось, Иларион, — внезапно сменив тон, дружелюбно сказал Сорокин. Я же понимаю: ты взволнован, огорчен… Так со всеми бывает, когда дело касается близких им людей. Надо только немного потерпеть, и все пройдет. Вот увидишь, все будет нормально. Занимайся своим делом, а мы займемся своим. Мы его найдем, вот увидишь.

— Да пошел ты, — сказал Иларион. — Вы всей толпой собственную задницу без проводника найти не можете, сыщики хреновы. Будь здоров, Сорокин. Не кашляй.

Он раздраженно бросил телефон на соседнее сиденье и закурил очередную сигарету, не торопясь заводить двигатель. В принципе, Сорокина можно было понять. Полковник уголовного розыска не мог просто так, за здорово живешь, отдать человека на растерзание задетому за живое спецназовцу только на том основании, что человек этот вызывает у него какие-то подозрения. У него, у Сорокина, работа такая — всех подозревать. И потом, откуда ему знать, что у бывшего спецназовца Забродова не поехала крыша? Поделишься своими соображениями, а он пойдет и убьет ни в чем не повинного человека. Да и по телефону все-таки… как-то…

Через две минуты телефон зазвонил. Иларион неохотно поднес трубку к уху, в самый последний момент испугавшись, что это может оказаться Анастасия Самоцветова. Он ничего не слышал о поэтессе со времени того самого памятного обеда в японском ресторане, то есть уже более трех суток. Это был рекордный срок, и в душе Илариона мало-помалу начала теплиться надежда, что настырная служительница муз, устыдившись скандала, решила все-таки оставить его в покое. Это было очень кстати, поскольку в связи с последними событиями Забродов не мог позволить себе роскоши держать телефон отключенным: ему в любой момент могли позвонить из больницы или от генерала Федотова.

Звонил Сорокин.

— Ну и чучело же ты, Забродов, — заявил он. — Мой дед про таких говорил: в горячей воде купанный. Псих, короче говоря. Да еще и дурак к тому же. Кто же такие вещи по телефону обсуждает?

— Просто я заранее знал, что встречаться ты не захочешь, — сдержанно сказал Иларион. — Тебе ведь известно, что мне от тебя нужно, а по телефону отнекиваться легче. Что, скажешь, не так?

— В общем-то, примерно так, — смущенно засмеялся Сорокин. — Но ты меня переубедил. Особенно хорошо у тебя получилось про то, как мы всем управлением ищем свою задницу — общую, надо полагать. Интеллектуальный рост налицо, Забродов. Юмор стал тоньше и в то же время доступнее пониманию народа, повысилась образность речи… Твои книжки наконец-то начали приносить тебе пользу. Что ты сейчас читаешь — «Антологию матерных анекдотов» или «Словарь бранных эпитетов»?

Слышимость оставляла желать лучшего: в трубке раздавался уличный шум, визжали тормоза и вскрикивали автомобильные гудки. Иларион понял, что Сорокин ушел от греха подальше на улицу, дабы завершить столь неудачно начатый разговор. Это вселяло некоторую надежду.

— Ты зачем звонишь? — спросил Иларион. — Комплимент сказать?

— Я слышал, ты уезжаешь, — сказал Сорокин. — В отпуск или как?

— В отпуск, — проворчал Иларион. — Или как. Ты что, с луны свалился? Какой у меня, пенсионера, может быть отпуск?

— У тебя, пенсионера, отпуск может быть всякий, — с большой уверенностью сказал Сорокин. — Нормальные люди ездят отдыхать от работы, а ты, наоборот, от безделья. Когда едешь-то?

— А кто вообще сказал, что я куда-то еду? Завтра.

— Это хорошо. А далеко ли едешь?

— Далеко. Дальше этого места без загранпаспорта не заберешься. А какое, собственно…

— Это хорошо, что далеко, — перебил его Сорокин. — Чем дальше, тем лучше. Я хотя бы отдохну… Только не говори мне, куда именно. Не хочу я этого знать. Завидовать не хочу: вот, мол, в каких местах люди время проводят, а я все на даче с кабачками воюю…

— С кабачками не надо воевать, — сказал Иларион, начиная понимать, к чему клонит полковник. — Их выращивать надо. Холить, лелеять и поливать. Эх, ты, огородник.

— Холить, — проворчал Сорокин, — лелеять… А я их, может быть, с детства терпеть не могу. От одного их вида с души воротит, а жена не представляет себе огород без кабачков. Да у нас на даче только они, проклятые, и растут. Да еще лебеда. Тьфу ты, пакость какая! Вспомнил, и поясницу заломило.