Последний штурм — Севастополь

Балаклава. 1855 г. Рисунок английского капитана Дж. Голдсмита. 1855 г.

Что произошло с Вологодским полком, да и саму картину бессмысленных атак, поведал потомкам командир 4-го батальона майор Медников, который и вывел из боя остатки полка. К его рассказу нечего дополнять, он наглядно демонстрирует происходившее у подножия высот.

«…Майор Медников с такой простотой и наивностью рассказывал потом о своих действиях и распоряжениях, что мы полагаем уместным привести его рассказ. Лошадь его, совершенно изувеченная, тащилась назад еще прежде получения приказания о направлении на штурм Вологодского полка. Дивизионный квартирмейстер, товарищ и однокашник Медникова, узнал его лошадь и видев ее всю расстрелянную полагал, что хозяин ее уже не существует. Но потом, когда он проверял батальоны дивизии, отведенной несколько назад … то, встретив Медникова в живых, рассчитывающего полк, обрадовался ему как воскресшему из мертвых. Радость эта была взаимная.

— Но как ты уцелел, — спрашивает его дивизионный квартирмейстер, — я видел твою лошадь, расстрелянную вдребезги.

— Благодаря лошади я и остался цел, вместо меня попадали в лошадь.

— Но как же ты сохранился, ведь твой батальон был впереди всех; расскажи, как что было.

Когда ты передал нашему полку, чтобы он шел на штурм, то я был уже пешком, в одной руке у меня был кистень, в другой кинжал: это повернее форменной сабли. Когда мы пошли, то чтобы попасть к мосту, батальон принял вправо и немного опередил третий батальон, тут я крикнул “Ура!” и мы заняли ров мостового укрепления. Надобно было немного отдохнуть: стрелять было нельзя ни нам, ни французам: те кидают в нас каменьями, мы в них тоже, — отдохнув минуту-другую, я говорю — что за перекидка каменьями, подсаживай друг друга прикладами… как подсадили человек десяток, я велел подсадить и себя. Потом живо мы взобрались все, но французы не дожидали долго, — живо подрали в горы, а мы за ними. Как взобрались до половины, то я опять приостановил своих, чтобы перевести дух, крепко были уставши. Посмотрел, а кучка-то у меня совсем небольшая, всего человек 250, много что 300, а тут четыре колонны выдвинулись и хотят нас отхватить, нет, думаю, дудки, взглянул назад — наши не подходят, — нет, я и начал отступать, отстреливаясь, да вот и все тут.

— Все-таки чудо как ты уцелел.

— Какое тут чудо, у меня в карманах были бинты на всякий случай и портмоне, так они мне все в портмоне стреляли, посмотри.

И действительно, шинель была прострелена четырьмя пулями против кармана».^{436} Судя по описанию, французская пехота действительно не стремилась отстаивать «любой ценой» свои позиции. При приближении русской пехоты она оставляла их и отходила под завесой ружейного и артиллерийского огня. Взойдя на высоты, русские оказывались не только под картечными выстрелами и пулями стрелков, но и под огнем подразделений линейной пехоты, плотность которого делала невозможным дальнейшее движение вперед. Добавим к этому постоянные удары по флангам и можно представить, насколько безрадостной была картина.

Современные военные историки считают, что подобная тактика была нетипичной для французской пехоты, как и для русской, во многом уповавшей на штык, и со времен наполеоновских войн любившей решать исход схватки переходом в ближний бой. Однако само по себе пассивное ведение осады привело к тому, что французы и в полевых сражениях стали вести себя так же как во времена Бонапарта. В какой-то мере этому способствовали постоянные ночные схватки под Севастополем. На Черной они приняли иную тактику. Постоянным маневрированием французы просто не давали русским завязать с ними огневой бой, а до штыковых схваток дело в большинстве случаев не доходило вовсе, если не считать отдельных эпизодов, когда на штыки насаживали отдельных, не успевших отойти французских пехотинцев или потерявших подвижность раненых. Повторюсь, как уже ранее это неоднократно говорил: не стоит рвать души по этому поводу — это обычные реалии любой войны и — «последняя рыцарская война», — как любят ее именовать некоторые, Крымская, — не стала исключением.