Последний снаряд

- Пошли, дети.

Ната выдернула свою руку из маминой:

- Сама.

- Ну, сама так сама. Беги вперёд, только не споткнись...

Скоро сосны остались позади. Ратиковы пересекли асфальтовую дорогу, прошли переулком и остановились.

- Ната, назад! - крикнула мама.

А Володя при этом бросился вперёд, схватил сестрёнку и подбежал к матери.

Пахло горьким дымом и чем-то до тошноты сладковатым. В конце переулка торчал кусок стены с чёрными провалами вместо окон, груда камней, кривые, как змеи, рельсы стояли торчком, и всё это было подёрнуто как бы туманом. Сквозь пыльно-дымную завесу видны были, будто серые тени, фигуры людей с ломами, лопатами, тачками.

"Мираж", - промелькнуло в голове Володи.

А мама сказала:

- Разбомбили. Что же будет?..

ВОИНСКИЙ ЭШЕЛОН

- Что же будет? Что же будет? - говорила как бы про себя Галина Фёдоровна, обнимая и целуя мужа. Но тут же спохватывалась и успокаивала его: - Ты, Матвей, главное, не волнуйся о нас. Володя мне уже помощник, а Наточка послушная... Наташа, ты куда? Иди к маме. Ну?!

Это было на вокзале в один из первых дней войны. У вагонов плакали женщины, но были и такие, что сдерживали слёзы и только молча смотрели на мужей, сыновей, братьев и отцов, непривычно остриженных под машинку, в мешковатых, ещё не обносившихся гимнастёрках. Некоторые из них шутили и смеялись, чтобы скрыть своё волнение.

Ната сказала на своём шепелявом детском языке, сказала так просительно, так от души:

- Мама, пусть эти дяди не едут... Пусть эти тёти не плачут... Не надо ехать, не надо плакать...

Это было, наверно, самое длинное, что девочка сказала в своей жизни. Она взяла своими маленькими руками большую руку отца, крепко-крепко прижала её ладонью к своему лицу и не отпускала. А когда почувствовала, что отец хочет высвободить свою руку и, значит, уйти, оставить их, тихо спросила:

- Папа, ты далеко?

- Далеко.

- Так далеко, что не видно?

- Не видно, доченька.

- Далеко - плохо, - сказала Ната.

А Матвей Тимофеевич ответил, сказав тихо, как бы про себя:

- Далеко от глаз, да близко к сердцу.

Это были последние минуты прощания.

Галина Фёдоровна взяла Наташу за руку:

- Стой здесь, доченька.

Уже вдоль состава пронеслась команда:

- По вагонам!

Чёрные рупоры передавали какие-то слова, но разобрать их нельзя было. Наташа твердила теперь одно короткое: "Не надо" - и плакала.

А Володя сказал ей строго:

- Перестань плакать. Надо! Поняла?

- Угу, - мотнула головой Наташа.

Она уже была на руках у отца, целовала его в продымлённые губы и не плакала...

Засвистел где-то в хвосте поезда главный кондуктор, гуднул паровоз, звякнули буфера, вагоны отъехали чуть-чуть назад, а потом плавно покатились вперёд.

Галина Фёдоровна стояла как-то особенно прямо, обняв руками Володю и Нату: сына - за плечи, а дочку - за шею.

Она не плакала, но то ли от паровозного пара и дыма, то ли от тумана, которого в действительности не было, глаза видели плохо, и лицо Матвея Тимофеевича расплылось и исчезло, как только тронулся поезд.

Теперь виднелся только красный огонёк на последнем, хвостовом вагоне длиннющего поезда; здесь, на перроне, стало тише, хотя женщины и дети не расходились, стояли и смотрели вслед уходящему вдаль огоньку.

И в этой тишине Володя услышал, как громко и сердито говорил стоящий рядом с ним немолодой человек в очках и в шляпе, из-под которой выбивались седые волосы. Он очень походил на Володиного классного руководителя "Очкарика", хотя был постарше и поплотнее.

- Тоже мне придумали новые слова! - кипятился старик. - "Культурная ценность"! И ещё, видите ли, "подлежит сохранению в тыловых условиях"!

Говорил он это молодому человеку, который как бы оправдывался:

- Так я ведь случайно вас увидел.

- Мама, пойдём, - тихо сказал Володя. - Ты слышишь, мама?!

- Да, да, - кивнула головой Галина Фёдоровна. Она смотрела в туманную даль, которая поглотила поезд и в нём её мужа. И хотя поезд этот давно исчез за светофором и какими-то большими привокзальными зданиями, ей виделось, как Матвей Тимофеевич спокойно и деловито располагается на полке, как он нетороплив, будто едет в командировку от завода или по каким-нибудь своим делам.

Да, так оно и было. В вагоне командир отделения Ратиков рассказывал молодым, на днях только надевшим форму красноармейцам, как он в первый раз попал на военную службу.

В широко раскрытых дверях вагона виднелись зелёные поля и жёлтые избы, а возле них маленькие фигурки людей. Они махали платками и шарфами и, должно быть, что-то кричали, но слова не долетали сюда, в вагон, где, усевшись на полу, молодые бойцы окружили Матвея Ратикова, который был меньше многих по росту, но сейчас казался им великаном.

Ратиков был старшим по команде. В петлицах у него поблёскивали маленькие треугольнички. Красноармейская форма сидела на нём более ладно, чем на новобранцах. Матвей Ратиков в этом вагоне считался самым бывалым воином.

СМЕРТЬ РЯДОМ

В первый раз Матвей Ратиков надел форму красноармейца за много лет до войны, когда его, как положено всем мужчинам, призвали на действительную военную службу.

Нелегки были первые дни этой службы.