Последний снег

Вылез из воды Кавалер, отряхнулся, удивленно разглядывал хозяина, у которого, казалось, не было сил встать. Собрался уже помочь…

Антон поднялся. Неторопливо оделся, зашагал вдоль берега. Видел, как спокойно, величественно выплывает из зыбкого тумана солнце. Разом озаряются стога, кусты, камни…

Вот она, Пьяная Лука. Названа так потому, что река здесь всю свою невеликую мощь бросает на высоченный каменистый выступ, не одолеет его никак, круто сворачивает, Не один год, а долгие века долбит и точит вода каменную преграду. Летом, осенью, зимой она крупинку за крупинкой вымывает из основания выступа; весной же, войдя в силу, яростно дыбится река, довершает втихомолку проведенную ранее работу. И отваливаются тогда глыбы, падают в кипящую пучину. Потом, как только отшумит половодье, обнажаются раны великана, и смотрит он с высоты на свои поверженные осколки.

Не раз видел Антон: как слезы, струятся по выступу тоненькие, светлые ключи, будто оплакивает одряхлевшая махина давнюю свою первозданность. Сейчас с виду мирно живут они, река и скала, простив друг другу обиды.

Кругами ходит темная вода, омывает округлые камни. Покойно, дремотно застыл выступ, но каждая прожилка на срезе его напряжена, как нерв… И вдруг словно изнутри камня выдавился, взвился в небо живой девичий смех…

В этот день никто не видел Антона. Кое-кто удивился, не найдя на крыльце фотоателье знакомой, ссутулившейся фигуры, рядом с которой дремлет калачиком свернувшаяся собака.

Из всех людей, кого можно было спросить, куда запропастился фотограф, одна Анфиса знала: там он, в своем фотоателье. Ничего, сказала бы она, перебесится, выйдет.

Между тем Антон заканчивал работу.

Первый отпечаток — тридцать на сорок — долго плескался в проявителе. Затем бледно проступили валуны — овальные, округлые, как спины упавших в земном поклоне женщин, и слегка размытые туманом обнаженные женские тела — живое, теплокровное повторение округлых камней.

Часов и реле времени у Антона не было. Проявляя снимок, он вел счет времени по старинке — по ударам собственного сердца. Сорок шесть ударов он насчитал, пока на его глазах возникал мир — от младенчества до зрелости. Этот мир купался сейчас в маленькой кюветке с раствором — твердые камни и уязвимая плоть слились в нем, сроднились.

Не вернется

Даже в рощице слышался ржаной запах. Никак не глушил его по-вечернему парной дух березового листа. Был он всюду, запах чистой, только намолоченной ржи, и будто всюду караулил Семена, не давая о себе забыть.

Странно: весной так вот стойко мерещился Семену запах моря. С талых снегов, с первых прогалин тянуло горьковатой сыростью, и чудилось — совсем близко, за избами станционного городка, пробуждается ото сна море.

По этой же тропинке, хорошо различимой сейчас в сумерках, Семен возвращался домой и в весеннюю пору. После ночного рейса, в резиновых сапогах, он трудно вышагивал по размягшему снегу, угадывая тропинку чутьем. И тогда, как сейчас, на опушке вдруг натекала в ноги давно знакомая тяжесть. И будто совсем увязали ноги, сами собой останавливались. Не заставляя себя идти, Семен стоял, видел два дома, громоздко обозначенных в серой мгле. Уже три года стояли они, крупнопанельные, на здешнем пустыре, и все-таки не мог к ним привыкнуть Семен. Каждый раз глаза его натыкались то на один, то на другой дом, будто боясь сразу узнать, в каком из них дожидается Катерина.

И сейчас, как тогда, Семен пересилил себя, добрался до подъезда, медленно отсчитав затяжелевшими ногами ступени, нажал на кнопку звонка.

Катерина впустила Семена, не взглянув на него, повернула в кухню. И несся оттуда, пока Семен умывался, стук без толку переставляемой посуды.

С этого и начиналось! Звон стекла и фарфора равномерно, долго стегал слух, приготавливал Семена к привычному и неизбежному. Лучше бы им не оставаться наедине. Хоть бы в гости кто заглянул…

Отогнав уныние, напустив на лицо бодрость, Семен прошагал к окну; стоял, тихонько насвистывал.

— Веселишься… — сказала Катерина, появляясь в комнате. — В ресторане, что ли, был?

— Был, — отозвался Семен.

— Я сижу, как дура, а он по кабакам шастает, — проговорила Катерина.

Семен прошагал в свой угол, притих. Вот уже месяц с лишним как ударился в детство — мастерил кораблик. По рисунку из старой книги, попавшей ему в руки весной, когда сносили бывшую избу-читальню. Что-то вроде душевного смятения пережил он, едва увидев на картинке легкий, словно летящий по волнам корабль под всеми парусами.

Почти готовый, теперь клипер стоял на тумбочке, и Семен изредка щурился на него, ощущал сладкую, облегчающую тоску.

Катерина включила телевизор, а чтобы звук телевизора не мешал ей говорить самой, убавила громкость. Села в кресло.

Семен выстругивал якорь. Работа уводила его от голоса Катерины, и все равно слух сам собой настраивался на ее голос:

— …На участке домик стоит без крыши, — говорила Катерина. — Ему хоть бы хны. Шифер бы достал, цемент для погреба. Нет, паруса шьет, простыни переводит. Ты бы посмотрел, какой гараж Архаровы отгрохали… «Жигули» скоро пригонят.