Последний снег

Говорил Грахов скучно, не слыша себя. Стоял в ушах ровный звон. Он попросил мальчика принести квасу; выпил, почувствовал, как изнутри поднимается новая хмельная волна, звон утихает.

— Как тебя зовут? — спросил он мальчика.

— Андрюша.

— Лошадь нравится?

— Она парадная?

— Верховая, — сказал Грахов, ощущая во всем теле веселящую перемену. — И в парадах, конечно, участвует…

Грахов неожиданно согнулся, не разгибаясь, пошел к забору, где была тень, лег там.

— Вам плохо? — спросил мальчик. — Принести еще квасу?

Грахов не ответил. Муть подкатила к горлу, глаза заслезились, закрылись, завращалась зеленая тьма. Смутно Грахов отметил, как руки Андрюши расстегнули ему воротник рубахи, пиджак. Расслышал слова:

— А вы два пальца в рот. Пройдет.

Мучительно стыдно было оттого, что мальчик здесь, лучше бы ушел. Но через мгновение Грахов снова задохнулся, лег плашмя.

Услышав шум машины, он испугался, но встать не смог: земля притягивала. Муть схлынула, зато осталась обезволивающая боязнь, что все повторится.

Самосвал въехал во двор.

— Хорошо на свежем воздухе-то, — сказал Леха, увидев Грахова.

— А ты что тут крутишься! — напустился хозяин на Андрюшу. — Марш в избу! Хотя… Погоди. На-ка вот, сбегай.

— Мне же не дадут, — сказал Андрюша. — Не пойду.

— Я тебе не пойду! Сегодня тетя Кланя торгует, даст.

— Ну тебя!

Андрюша заплакал.

— Мать тогда позови, сопля!

— Она опять на речку пошла.

— Что ты с ним, как с неродным, — проворчал Леха. — Скажи как следует, побежит.

Грахов лежал и, слушая, не слышал. Иначе пришлось бы ему заступиться за мальчика. Он вовсе не отрекся от мальчика, который только что участливо возился рядом. Он лишь внушил себе, что, не вмешиваясь, поможет Андрюше больше; ведь хозяин, отказавшись для приличия от своей затеи, выместит на сынишке потом. Так что лучше будет для Андрюши, если он послушается. И Грахов облегченно вздохнул, когда хозяин, припугнув сына ремнем, послал его за водкой.

— Давай сгружать, — сказал Леха. — Ехать мне еще сколько.

— Надумал сразу, что ли, скинуть? — спросил хозяин. — И не думай. По листу буду подавать.

— Не пори хреновину. Я тут до вечера проторчу.

— Давай хоть сена постелем. Побьются ведь. Добро же пропадет.

Носили и раскидывали сено.

Грахов догадался, привезли шифер. Листы сыпались один за другим, хозяин оттаскивал. Сенная труха, пыль летели на Грахова, набивались в нос, он, не вытерпев, чихнул.

— Доброго здоровьица! — мимоходом проговорил хозяин. — Извините за беспокойство.

И зазевался — несколько листов грохнулись разом, раскололись. Присевшему Грахову видно было, как хозяин бежит к кабине, трясет кулаком. Когда подъемник замолк, донесся резкий голос Лехи:

— Ну и что! Склеишь осколки, продашь.

Однако выйдя из кабины, взялся помогать хозяину складывать шифер.

— Шавров, что же вы самовольничаете? — сказал Грахов, встав на ноги, на всякий случай опираясь на забор.

— Как? — непритворно изумился Леха, застыв с листом шифера в руках. — Как это самовольничаю?

— Вы же раздумали ехать.

— А вы и не помните, — посмотрев на Грахова, как на несмышленыша, ласково сказал Леха. — Вы же сами разрешили. Вот свидетель.

Леха кивнул на хозяина, а тот даже не прекратил работу, не отозвался, мол, и выяснять тут нечего, так было.

Грахову стало одиноко и грустно. Он оттолкнулся от забора, прошагал мимо машины, мимо сарая, на огород. Тропинка повела вниз, на берег, заросший молодым ольшаником, вербами. Грахов не пошел туда, где радостно повизгивала детвора, с разбега влетел в густой тальник, продрался и сразу очутился по колено в воде.

Маленькая мутная речка несла птичий пух и помет. Мелкая и невзрачная, она успокаивала. Словно ее-то Грахову не хватало. Постепенно забывая обо всем, разделся, кинул одежду на кусты. Лег животом на мягкое илистое дно, оставив наверху лишь голову, подпер руками подбородок, вдохнул теплую сырость, горький запах краснотала. Он наслаждался уединением. Он и раньше лечил себя бездумьем. Ни живое, ни мертвое не мешало ему усыпить себя, хотя он и бодрствовал. В такие минуты он становился вне мира, в котором жил, чтобы вернуться в него налегке, словно заново.

Коротко, стомленно заржала в сарае лошадь, в небе протянулся напряженный рокочущий шум реактивного самолета. Но звуки эти жили сами по себе, не трогая Грахова.

Вернулся Грахов в избу успокоенный, прошел к топчану, где оставил галстук, чуть посмеиваясь, слушал, о чем говорит Леха с хозяином.

— …Да он пробежится, клади на бочку тыщи… — говорил Леха, стуча вилкой.

— Новыми?

— Долларами.

— А на кой они мне нужны, доллары эти?

— Вот и я говорю.

— Заезжать-то будешь?

— Смотря как проводишь.

— Я ж тебя не обидел. Хошь, бутылку в дорогу дам?

— Давай. И сыграй мне что-нибудь на прощанье. На той вот штуке. Дорогая, наверно.

— Не играю я на пианино, сказал же.

— А стоит. Сын играет?

— Мал еще. Пусть стоит, чего ей не стоять. Не корова — есть не просит. Ко мне зять приезжает из города, друзья у него культурные.

— Да, культура, брат, такие деньги требует. Хоть воровать иди.

— Это верно. Держи-ка. Пей, да дело разумей.

Зазвенела посуда, и оба заговорили в один голос. Грахов вышел во двор.