Последний снег

Руки еще боролись, не находя ничего, кроме воды. Сам Грахов уже задохнулся, тьма уже отняла рассудок, когда вдруг судорожно замирающая рука наткнулась на толстую жесткую шерсть. Пальцы сжались в мертвой хватке, но сам Грахов этого уже не чувствовал.

8

Лежал он долго. Его пугало то, что голова была ни круглой, ни твердой, а была тьмой без ощутимых границ, и в ней тлела, согревая, горстка углей: совсем немного жизни. Постепенно он ощутил всего себя, но еще не торопился двинуть ногой или рукой.

Жизнь возвращалась к нему волнами, с теплом, которое, возникая в груди, разливалось по всему телу, покалывало. Трава под ним тоже теплела, влажно липла к животу и ногам, и Грахов благодарно вжался в нее, парную, мочалистую. Теперь не вода, а радость душила его. Потом волнение прошло и закрался страх: все ли в нем осталось тем, чем было?

Вот он наконец настоящий — из плоти, воды, и в нем мысль держится, пока плоть цела и невредима. В этот раз смерть лишь слегка задела его, занятая другими, спешила и миновала, и плоть снова живет, и пришла мысль. И надо беречься огня, воды, но прежде избегать того, что возмущает мысль, которая слепо бросает тело в опасность. Теперь, не находя силы для притворства, Грахов признался себе, что он и раньше думал так. Как бы подтвердив это, возникло ощущение уютной, чистой постели, в какой лежал бы не один, — преданно, чутко берегла бы его покой женщина, и обманывать себя он не стал: это была Светлана.

Перевернувшись на спину, он уставился в небо — холодное, глубокое. Он мог уже подняться, но почему-то боялся воды: она затаилась возле ног. Вода еще была в нем, пульсировала в горле, теплой мутью оттягивала желудок. В памяти осталась пустота — с того мгновения, когда он, утопая, не помнил себя, до первого проблеска. Домысливать этот провал было страшно. И только рука, вдруг судорожно вжавшись в траву, вспомнила.

Грахов настороженно притих, вслушался в небо — не уловил ни всхрапа, ни дыхания лошади…

Фаворит не сразу ушел от Грахова. Он дождался того момента, когда человек схватил первый глоток воздуха, когда он, облегченный, оживший, заснул исцеляющим сном.

Чтобы не мешать ему, Фаворит пошел на запах луговой травы, ткнулся в нее, пощипывая.

Его, еще мокрого, обступала прохлада. В глубине луга, вскинув голову, он тревожно всхрапнул: разыгрывалась, чувствуя волю, кровь. Она туго, горячо ударила в ноги, легко понесла Фаворита по траве — он летел, угадывая лощину, где пасся табун. Поглупев, как попало вскидывая ноги, несся он, и птицы едва успевали вспорхнуть из-под копыт. Кони будто ждали его. Они замерли и так, завороженно глядя на незнакомца, подпускали все ближе. Ни один не шелохнулся. Проскакав остаток расстояния правильным аллюром, Фаворит шагах в пятнадцати встал как вкопанный.

Первым мотнул головой, приветствуя его, старый гнедой мерин, расправил грудь, подобрал вислый живот. Чуть выдвинулся из-за него жеребец, видимо, молодой вожак. Драчун в детстве, Фаворит отвык от драк и сейчас, показывая, что пришел с миром, стал пощипывать траву. Он помнил: люди скоро хватятся его, кинутся искать, и было ему важно продлить недолгие минуты случайной свободы. За короткое время лошади, найденные им тоже случайно, не впустят его в табун. Не прогонят, но и не примут; он был чужим среди себе подобных. Он видел, как напряженно разгадывают кони, кто он, откуда пришел. Для них он был не от мира сего. Уцелевшие чудом трудяги, они не могли вообразить его в упряжке.

Будто сочувствуя ему, предлагая скрасить одиночество, робко двинулась к Фавориту вороная кобыла. Молодая, нежная, с гладким отливом, с неожиданной для ее масти пышной светлой гривой. Вздрагивая ноздрями, она доверчиво, ласково потянулась к Фавориту. Тронулся с места, вернул ее назад сердитый вожак. Вороная прянула в сторону, увернулась от белозубого оскала.

Фаворит следил за игрой, заметил, как жеребец, распаляя себя, преследует кобылу. И вдруг по тонким, прочным его ногам, обжигая сухие мускулы, поднялось пламя. Как ножом, он срезал подковой и высоко подбросил траву.

И тут ясное, стеклянно-отзывчивое небо донесло до ушей звук автомобильного мотора. Табун не обратил на него внимания. Один лишь Фаворит, тоскливо вскинув голову, смотрел туда, где люди, ненадолго забывшие о нем, трубили тревогу.

К Грахову приближался самосвал, широкий, приземистый, чем-то похожий на самого Леху. Леха забавлялся, играя сиреной — из коротких, длинных сигналов выстраивалась басовитая морзянка. Подъехал, спрыгнул рядом, наклонился.

— Восемь — ноль в мою пользу, — возбужденно сказал он. — Драпанули!..

Ничего не поняв, Грахов тихо, измученно спросил:

— Лошадь на глаза не попадалась?

— Как? — почему-то развеселился Леха. — Она ж с тобой была? Неужели спрятал?

— Тонул я, — сказал Грахов. — Она меня, по всей вероятности, вытащила. Потом, видимо, отошла.

— Ну, братец, ты меня такими сказками не потчуй, — протянул Леха. — Лошадь его вытащила! Сбежала, факт!

— Она где-нибудь рядом, — боясь, что Леха разозлится, торопливо проговорил Грахов. — Она же хорошо воспитана.