Последний снег

Дарья Ильинична тихонько подметала пол, подбирала обрывки газет. Как начнет генерал про войну — тоскливо ей делалось, хоть плачь. Вспоминала она. Как муж уезжал на фронт, как плакала. Станция, теплушки, свисток паровоза. Сколько времени прошло, а все помнила этот свисток — с ним исчез ее Петр, навсегда… И этих ей жалко было, живых — ущербные они были, на вид только бодрые, а оденутся в чистое — сидят тихие, задумчивые. Генерал рассказывает, как танки идут в атаку сквозь гарь и огонь, а Павел Силыч глядит в окно, растирает широкий, багровый шрам поперек груди. Сидит в нем хвороба, гнетет. Слушала генерала Дарья Ильинична, видела: идут, громыхают страшные танки по дороге. На мясорубки похожие — крутятся зубчатые колеса, скрежещут. И Петра ее давят… И слабели у нее ноги, в глазах темнело — скорей на табуретку. Села Дарья Ильинична, прижалась лопатками к стене, закрыла глаза и вдруг сквозь шум в голосе услышала чей-то сиплый, плаксивый голос:

— Узнал я вас, товарищ генерал… Извиняюсь, это я — Пилюгин из полковой разведки… Старший сержант…

Павел Силыч то ли радостно, то ли насмешливо разглядывал неловкого, с длинными, темными руками мужчину, молчал.

— Неужели не припомните, товарищ генерал? На Днепре меня — под трибунал. Водобоязнь с детства… А вы спасли…

Истопник Николай, сидевший неподалеку с кружкой пива, нахмурился и уже присматривался, с какой стороны схватить этого Пилюгина. Не иначе как пьян тот изрядно, все перепутал, пристал к Павлу Силычу. А Пилюгин все не отходил, пот так лился по его лицу мутными, крупными каплями. И Павел Силыч, впустив голову, глухо, под ноги сказал:

— Да… На Днепре.

— Век не забуду. — В горле у Пилюгина булькнуло, он отвернулся к перегородке, позвал: — Вань, дай-ка, что там есть… — взял из рук перепуганного мальчика початую бутылку водки, тонко нарезанную колбасу. — Не побрезгуйте, товарищ генерал… Извините, немного выпивши. Меня ведь тогда, как сукина сына — в расход бы… Вы приказали: в бой его, в самое пекло! И пошел я. Во весь рост шел — ни одной царапинки.

— Пей, голубчик, пей, — мягко отстранив протянутую кружку, сказал Павел Силыч.

И потеплевшим, грустным взглядом смотрел, как пьет Пилюгин, и нельзя было угадать, узнал он или нет присевшего перед ним человека.

— В долгу я, — сказал Пилюгин. — Часто вспоминаю… А вы здесь… Может, строительный материал нужен? Подброшу…

— Не надо, успокойся, дружок, — прервал его Павел Силыч.

Дарья Ильинична огляделась вокруг: люди недоверчиво следили за происходящим, усмехались — мало ли что бывает, да еще спьяну, вот и Павла Силыча в генералы записали. А тот генерал, знай, настоящий, словно задремал, притих.

— Ну, хватит, сынок, не тревожь… — вступилась Дарья Ильинична. — Ступай, окатись холодной водичкой!

— Эх, родимая, — всхлипывая, протянул Пилюгин, — Да я жизни за него не пожалею… Да что там… — и, размазывая кулаками слезы, пошатываясь, побрел в моечную.

Прошла еще неделя. В пятницу с утра полил дождь. Как начал бить по крыше бани, по стеклам — грохот стоял, и темно было везде, неуютно. Перед баней пузырилась, кипела вода. К двум часам истопник Николай, закутавшись в пиджачок, вышел на улицу. За дождевой завесой едва обозначался перелесок, но станционных пакгаузов, откуда выныривала зеленая «Волга», не различить. Постояв минут десять на ступеньках, Николай промок до ниток, вернулся. Выпил пива в буфете, покурил. Снова спустился вниз, под дождь. Люди пробегали мимо — в плащах, с зонтиками, — он же, как был мокрый, так и стоял, все ждал.

С полчаса торчал, исхлестанный ливнем, продрог и, когда напала сухая, частая икота, поднялся наверх.

Выпил еще кружку пива, спросил у Дарьи Ильиничны:

— Ильинишна, не догадываешься, почему не приехали?

— Ливень-то какой, — сказала она. — Прямо потоп.

— В буран, в грозу приезжали, как штык.

— Может, машина спортилась. Железо все-таки.

— Эх!

Долго, до самых сумерек, маялся истопник Николай, места себе не находил. Наскреб на четвертинку, курил.

— А если домой к ним — узнать? — Подошел он к Дарье Ильиничне. — Где живут — не знаю.

— Приедут, Коля, приедут. На завтра, видать, отложили…

— Эх, беда!..

Десяток мужчин, знакомых генерала, ждавших его и Павла Силыча, осиротело сновали по предбаннику, ругались на дождь. Стемнело, когда они, наскоро помывшись, попрощались. И совсем одиноко стало Дарье Ильиничне, поняла она, что ей самой чего-то не хватало, потому устала, истомилась. Обозлилась вдруг, швырнула полотенце в угол, пошла к буфетчице Ане — может, от пива полегчает.

Истопник Николай домой не захотел, лег в подсобке спать. Где-то за полночь проснулся от ужасной головной боли, разбудил сторожа Макарыча.

— Чего, опять перебрал? — ворчливо поинтересовался сторож. — Ушицы, может, похлебаешь. Внук наловил ершей… Вот в кастрюльке — разогрей на плите, ступай.

— Пропаду я без них, Макарыч, — простонал Николай.

— Не пойму я тебя, ей-богу.

— А я сам не пойму себя, Макарыч. Не пойму — дурак я набитый или умный больно.

— Слабый ты человек, Николка.

— И то, может, верно. По этой причине, может, Клава ушла от меня. Пропаду я без генерала…