Последний снег

Вроде всхлипнула при этом, повернулась спиной, быстро зашагала между столами.

Оставшись один на виду у всего зала, в котором ненадолго перестали пить и есть, Семен смутился, торопливо сел на свой стул. Допил пиво — стакана три-четыре — положил деньги на стол, поднялся.

Так и знал: ждали его на улице. Стараясь шагать ровно, Семен двинулся к скверику напротив — там фонарей больше, светлее. Слышал: идут следом, нагоняют. Броситься бежать было стыдно да и опасно — можно оступиться и упасть, затопчут. Знал он здешние страсти при драках.

— Закурить не найдется?..

— Некурящий он, инфаркта боится…

— Рыцарь печального образа…

Семен шел, чутко вслушиваясь в звуки шагов — неприятно, когда внезапно бьют в спину, — но не оглядывался. Ребята начитанные, может быть, недавние отличники или, как принято их теперь называть, хорошисты, решили просто поиздеваться и отвалить.

— Коробейник он…

— Аршин мал-алан…

До электрички им, соображал Семен, остается самая малость, но тянуть время ему не удастся, — скверик кончался, а там, за узким проходом, чернела пустынная площадь, и там они совсем обнаглеют.

Семен свернул на травку, сочно зеленеющую под фонарем, поставил в сторону ящик с корабликом. Вначале они будто бы растерялись, увидев, как Семен, спокойный и даже задумчивый, поджидает их. Только тот, обиженный, в красной рубахе, не замедляя шага, подошел близко.

— Закурить, спрашиваю, не найдется? — спросил он.

— Не курю, для других не ношу, — отозвался Семен.

— Может, закуришь?..

Малый рылся в кармане, остальные молча подступали. Карауля их прояснившимися глазами, Семен прижался спиной к фонарному столбу: так надежнее. Не уследил он за рукой близко стоявшего малого. Неумело ударив в грудь, тот отскочил, снова набросился; дружки пошли стеной. Двух-трех Семен успел достать кулаками, оторвался от столба и на этом кончился. Зашли сзади, крутанули; рубили сплеча, не давая упасть. Разбежались разом — то ли заметили кого, то ли еще что помешало, но уловил Семен сквозь тошнотворный гул: убегают. Боли он не ощущал, только во рту пересохло и нечем было дышать. По обрывкам слов, по удивленно-недоуменным голосам, уже далеким, догадался — прихватили ящик, вскрыли. Лежа на прохладной земле, Семен полуобморочным сознанием отмечал, как удаляются они, дерутся между собой, отнимая друг у дружки кораблик. Потом далеко и смутно, как во сне, хрястнуло — будто лопнула струна.

И у Семена в груди что-то лопнуло, и сразу с облегчающим стоном он глотнул воздух.

Легко и пусто сделалось в нем. И постепенно в этой головокружительной пустоте выделялась слабая еще радость. Не убили, не пырнули ножом, не отбили печенки. Так себе — съездили пару раз по уху, по шее. Семен отполз со светлого места за сирень, передохнул, попытался встать. Поднялся, хватаясь за решетку изгороди, удержался на ногах.

Выбравшись из скверика, медленно побрел, сам не зная зачем, к железной дороге. Мимо вокзала, мимо светофоров, брызжущих в затекшие глаза красным светом. Споткнулся на путях, встал на четвереньки — и так до самого поля добрался, до стерни, наткнулся на охапку соломы, упал.

Солома приняла его, сняла боль, не ту, что ломила сейчас ноги и руки, а другую. Эта долго копилась и высвобождалась теперь. Семен засыпал, видел сны, в снах — детство, которое, засев в тайниках памяти, будто выждало своего часа, чтобы нашептывать и нашептывать о себе. Семену виделся маленький мальчик, с пушистой, как у цыпленка, головой; бледное городское лицо его морщится, ловит солнечный свет, глаза запоминают: вот гуси, вот телега, вот лебеда… Так много нового, что он, дитя эвакуации, слабеет от жадности, с какой слушают его уши и глядят глаза. Не гудит небо, не тявкает зенитка, стоявшая у них под окном на детской площадке, не дрожит мать. Доверчиво засыпает мальчик на первой в жизни соломе. Тихо сеется из неба, прохладно ложится на него роса…

Так во сне спящим себе приснился Семей. Прохлада была настоящая — Семена знобило. Разодрав веки, Семен выпрямил затекшие ноги, полежал, уставясь в белесое, близкое к рассвету небо. Перевернулся, ткнувшись в солому, сильно, как зверь, втянул в себя ржаной дух.

Обратно он шел полем, беря правее, на старые каменные домишки станционного городка. Унимая дрожь, перескакивал через сизые, росой тронутые рельсы, напевал.

…Девять граммов — в сердце: постой, погоди!
Не везет мне в смерти, повезет в любви.

Вспомнилась, напросилась та песня — ресторанная. И не было уже в ней печали для Семена, в ней слышалась надежда.

На востоке небо розовело, а самый низ тлел угольком. Все яснее становилось вокруг, но близ домов и среди деревьев еще держалась дремотная мгла.

Мучительно припоминая, в какую дверь надо стучаться, Семен продрался сквозь кусты акации, очутился прямо перед окном. В нем горел свет, и на тюлевой занавеске пошевеливалась смутная тень.