Последний солдат Третьего рейха. Дневник рядового вермахта. 1942–1945

Что же случилось той ночью в Конотопе? Я помню взрывы, пожары, обрушившиеся дома и темные улицы. Ручьи воды и потяжелевшие сапоги, которые я едва волочил. Отекшие ноги. Стук в висках. Ужасная усталость, клонившая меня к земле. Тяжесть ранца и патронташа. И враждебный мир…

Утро было серенькое, как утро приговоренного к казни. Меня сломил сон, и я забыл про кошмарную явь. Мы разлеглись на лестничной площадке, крыша которой защищала нас от дождя. Правда, иногда порывы ветра доносили и до нас капли дождя. Проспали несколько часов. Затем нас разбудили. Лица у всех – белые и вытянувшиеся. Наши родители, наверное, не сразу бы узнали нас. Голова раскалывалась от боли. Я лежал и думал, что принесет нам новый день.

Перед моими глазами стояло облупленное здание в несколько этажей, далее несколько жалких лачуг, служивших убежищем бродячих котов и солдат, ищущих место для постоя. В дальнем конце улица была перегорожена камнями. Накануне вечером русские обстреляли город.

Я пытался увидеть еще хоть что-то, но тут подошел ветеран с двумя котелками горячего супа. Одному Богу известно, где он его обнаружил. Его серая грязная форма соответствовала по цвету окружающему фону, а исхудалое лицо под тяжелой каской как нельзя лучше подходило к обстановке. Я поднял голову: небо покрывалось серыми облаками.

– Кто хочет есть, тому лучше проснуться, – произнес ветеран, поставив котелки.

Я растолкал Гальса. Он вскочил, но, поняв, что дело не в обстреле, собрался и, что-то пробурчав, выпрямился, потирая затекшее тело.

– Господи, как я ото всего устал, – произнес он. – Где мы и какого черта нам здесь понадобилось?

– Идите поешьте, – сказал ветеран.

Мы молча поглощали суп, который уже начал остывать. Кто-то предпочел еще поспать. Но тут поступил приказ: отправляться в путь. Мы пошли через разрушенный район Конотопа. Мы так устали, что лишь разрывы снарядов или рев самолета заставляли нас бросаться на землю. А затем мы вставали и снова плелись.

Я чувствовал, что заболел. Голова раскалывалась, спина ныла, меня трясло, как в лихорадке. Но что поделать… Если станет совсем плохо, попытаюсь попроситься в госпиталь. Но для этого не иначе как придется упасть в обморок.

Мы оказались в районе, который пострадал больше остальных. В развалинах стоял огромный «тигр». Взрыв мины повредил ему правую гусеницу, но это не мешало ему посылать снаряды в сторону противника.

В развалинах могли быть русские. Мы осторожно пробрались через руины и в конце концов получили приказ остановиться. Надрываясь от усилий, мы с Гальсом подтащили ко дну окопа тяжелые камни, чтобы не сидеть в воде. Смотрели друг на друга и молчали. Все и так было сказано. События разворачивались так быстро, что от одного этого можно было сойти с ума.

– Ну и запаршивел же ты, – наконец проговорил Гальс.

– Я болен.

– Все мы больны, – ответил Гальс, не отрывая взгляда от развалин. На секунду наши взоры встретились, и на лице его я прочитал глубочайшее отчаяние.

Что с нами будет? Эта мысль преследовала меня. Не может же так дальше продолжаться! Мы живем уже год как цыгане. Да и это слабое сравнение. Даже беднейшие цыгане и то живут лучше. Прошел целый год, и сколько же друзей я потерял. Всколыхнулись воспоминания: Дон, шоссе имени Третьего Интернационала, Учени, батальоны солдат, Эрнст, Темпельгоф, Берлин, Магдебург, ужасы Белгорода, отступление и Вортенберг, истекающий кровью.

Как получилось, что судьба оставила меня в живых? Перед глазами прошло столько смертей, что я уже и не знал, вправду это или мне привиделось. Каким чудом спаслись Гальс, Ленсен, ветеран, другие ребята из нашего взвода? Ведь нам невероятно везет, все мы живы. Но любое везение когда-либо закончится. Завтра похоронят ветерана, а может, Гальса, а может, и меня. Я огляделся вокруг. Да, да. Скоро настанет и моя очередь. Я погибну, а никто этого не заметит. Мы уже ко всему привыкли. Обо мне будут печалиться, пока пуля не попадет в следующего солдата: трагедии, следующие одна за другой, быстро стираются из памяти. Ужас охватил меня. Руки задрожали. Я вспомнил, как ужасно выглядят мертвецы. Я вдоволь насмотрелся на солдат, падающих лицом в грязь; так они и остаются лежать. А родители?.. Мне нужно их повидать. А Паула? В глазах стояли слезы.

Гальс смотрел на меня, безразличный к страданиям, к смерти, ко всему. С этим ничего нельзя поделать: люди кричат от страха, стонут умирающие, льются реки крови, но война все равно продолжается, и ей на все наплевать. Нам остается лишь надеяться. Но на что? На то, что нас подстрелят и мы тоже будем лежать лицом в грязи? А ведь стоит лишь приказать – и сражения прекратятся. Ведь люди всего-навсего люди…

Так я плакал и говорил сам с собой. Гальс не обращал на меня внимания.

– Гальс, – произнес я. – Надо выбираться отсюда. Мне страшно.

Он взглянул сначала на меня, потом на горизонт.

– Куда еще уходить? Спи. Ты болен.

Во мне вспыхнула ненависть. Но ведь Гальс всего лишь часть царящего вокруг безразличия.