Последний солдат Третьего рейха. Дневник рядового вермахта. 1942–1945

Двое пулеметчиков не стали стрелять сразу же и тоже смотрели на Дон. От некоторых разрывов возникал резкий сильный звук; другие доносились глухо, как будто шли из– под земли. Наконец, гренадер, столь любезно предложивший нам свое место, заговорил:

– Сегодня лед стал уже тоньше: не так холодно. Скоро придется им добираться вплавь.

Мы прислушались к его словам.

– Пошлем туда самого легкого, – сказал гренадер. – Если лед его выдержит, придется взрывать.

– Вот он самый легкий, – произнес с вымученной усмешкой Гальс, указывая на совсем юного солдата.

– Что мне нужно будет делать? – спросил мальчишка, побелев от страха.

– Пока что ничего. Да не трясись ты. Я пошутил, – сказал артиллерист.

Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Лейтенант еще немного посмотрел на окрестности через бинокль, затем вскарабкался вверх и исчез. Мы остались на месте, не шевелясь и не говоря ни слова. Чтобы нарушить молчание, от которого становилось не по себе, сержант приказал нам открыть котелки и подзаправиться.

Мы проглотили безвкусные замерзшие порции без особого аппетита. Жуя, я подошел к пулеметной позиции, чтобы еще раз взглянуть на реку.

Теперь я понял, почему наши орудия обстреливали реку. Огромные льдины, некоторые футов до двух толщиной, торчали перпендикулярно поверхности. От расколовшихся льдин образовались ледяные торосы, движущиеся по течению. Немцы палили по льду каждую ночь, чтобы не пустить русских разведчиков, которые, однако, все равно, не боясь опасности, пробирались на льдины. А они сталкивались друг с другом и разлетались на куски со страшным скрежетом. Появлялись новые трещины. В темноте непрерывно раздавался звук разлетающегося на куски льда.

Я так долго стоял, завороженный нереальностью происходящего: на восточном берегу реки зажигались сотни огней.

– Эй, – позвал я здешних солдат, – творится что-то неладное!

Они бросились ко мне и оттолкнули, чтобы посмотреть самим. Я просунул голову между их головами.

– Черт, а мы уж испугались, – сказал один. – Это ерунда: они так каждую ночь светят. Дают понять, что греются. Не такая уж плохая мысль. От этого света одни неприятности: реку теперь не разглядеть, даже осветительные ракеты не помогают.

А я не мог оторваться от этого зрелища. Повсюду, по всему горизонту, русские зажгли сотни огней, не для того, чтобы согреться самим, поскольку им приходилось держаться от огня подальше, а чтобы отвлечь наших наблюдателей. И действительно, окидывая взглядом восточный берег, нельзя было сосредоточиться ни на чем: глаз все время останавливался на огнях. Все остальное пространство погрузилось в темноту. Противник мог спокойно поменять свои позиции, а мы бы этого и не заметили. Яркий свет вспышек не позволял хорошенько разглядеть происходящее: мешала тьма и умело расставленные противником огни.

Я бы простоял так, вглядываясь в игру света и тени, гораздо дольше, если бы сержант не подал сигнал о возвращении в тыл. Мы вернулись без приключений. Ночь, в тиши которой не было слышно звуков войны, скрыла наше передвижение.

Повсюду в окопах сидели солдаты. Те, кому удалось заснуть, укутались всем, что попало под руку, не оставив открытым ни одной части тела – даже нос, губы и уши были закрыты. Только тот, кто приспособился к такому странному способу выживания, понимал, что под этими лохмотьями продолжают жить и набираются сил живые люди.

Кое-кто перебрасывался в карты или писал письма при мерцающем свете свечи. Многие сгрудились у ламповых обогревателей. Эти чудесные приспособления – я недаром называю их чудесными – работали как на бензине, так и на керосине: надо было просто отрегулировать вентиль и поступление воздуха. Расположенный за стеклянным абажуром рефлектор предохранял огонь от порывов ветра. Ходили слухи, что в армии разрабатывают улучшенную модель, которая будет работать на пиве.

Те же, кто не спал, не караулил, не играл в карты, не писал писем родным, поглощали спиртное, распространявшееся здесь так же свободно, как и другие поставки. Как-то один раненый пехотинец, ожидавший поезда для эвакуации, сказал мне:

– На фронте водки, шнапсу и ликера столько же, сколько пулеметов. Так легче всего сделать из любого героя. Водка притупляет мозги и добавляет сил. Два дня подряд я только и пью и забываю про осколки в кишках.

К нашим саням мы вернулись без происшествий.

– Я сплю, – сказал Гальс, – или действительно потеплело? В этой шинели я потею, будто в лисьей шубе. Может, у меня началась лихорадка: этого только не хватало.

– Тогда у меня тоже лихорадка, – заявил я. – Я весь промок.

– Это все от испуга, – сказал парень, который в свое время орал: «Они меня убьют!»

– Кто бы говорил, – усмехнулся Гальс. – Ты до того перепугался, что до сих пор зеленее своей шинели, а говоришь о нас.

На санях теперь помимо нас лежало еще шестеро раненых. Хотя груз был легче, ехали салазки хуже. Низкорослым лошадям приходилось несладко: на наших глазах снег становился мягче. А вскоре он превратился в дождь. Потепление – и это после тех ужасных заморозков – мы воспринимали его так, будто попали на Лазурный Берег.