Последний солдат Третьего рейха. Дневник рядового вермахта. 1942–1945

По приказу фельдфебеля мы по-пластунски двинулись вперед к пригорку. Фельдфебель побежал к капитану. Слева от меня пыхтел Гальс. Мы преодолели четыре пятых пути, когда на фоне неба показалась крохотная фигура капитана. Он тут же начал пальбу. Мы было заколебались, недоумевая, что творится, но свисток фельдфебеля заставил нас продолжить движение. По-видимому, капитан не имел права зря расстреливать нас. В противном случае, не сомневаюсь, он целился бы в каждого отстающего. Его пули свистели среди нас, пока мы не достигли холма. Игра была небезопасной.

За три недели переподготовки мы потеряли четырех товарищей: они пострадали от несчастных случаев во время учений. Было еще двадцать раненых: у кого-то воспалилась царапина, полученная при преодолении колючей проволоки, кого-то задело пулей или шрапнелью, кого-то переехал грузовик или учебный танк. Пришлось спасать солдат, едва не затонувших на плотах, изготовленных из шпал.

Мы ходили в бесконечные походы. Как-то несколько часов шли по краю болота по воде, в то время как другой взвод обстреливал нас, из-за чего мы не вылезали из воды и старались спрятать хотя бы головы. Нас учили бросать наступательные и оборонительные гранаты на заранее подготовленный участок. Мы практиковались в штыковом бою, тренировались держать равновесие (в этих упражнениях каждый пятый сломал себе шею). А испытания на выносливость велись без конца. Одно такое испытание проводили в заброшенном газопроводе, который в свое время снабжал несколько городов. Он состоял из двух трубоотводов. Солдаты, которым было приказано пролезть там, узнали на собственной шкуре, что такое клаустрофобия. А подобные испытания проводились сотни раз. Мы занимались по тридцати шести часов кряду. В течение смены устраивалось всего три получасовых перерыва, во время которых мы расправлялись с содержимым котелков и возвращались в казармы чистить форму. После тридцатишестичасовых смен нам полагалось восемь часов сна. Затем следовало еще тридцать шесть часов занятий, и так каждый день. Проводились и ложные тревоги: по сигналу мы вскакивали с нар и неслись на плац в полном обмундировании и снаряжении, и лишь потом могли вернуться ко сну. Первые пять дней пришлось особенно тяжко. Разговоры были запрещены. Тех, кто валился от усталости, взвод должен был поставить на ноги, отхлестав по щекам и облив водой.

Иногда кто-нибудь из нас мог доплестись в лагерь лишь с помощью двоих товарищей. Не доходя пятисот метров до казармы, мы должны были выстроиться, идти строевым шагом и петь, будто возвращаемся с прогулки. Но иногда, как бы ни орал фельдфебель и как бы ни угрожал гауптвахтой, мы так уставали, что ему не удавалось гнать нас в строю. Как он ни бесился, ему приходилось вести за знаменем длинную цепочку полусонных солдат. Наконец мы возвращались в казармы и валились в полном обмундировании и снаряжении на постели; во рту пересыхало, а голова раскалывалась от боли. Но никакие обстоятельства не могли изменить заведенный в лагере порядок: капитан Финк гнул свое, и ему было наплевать на наши кровоточащие десны, и исхудалые лица, и на волдыри на ногах, из которых тоже сочилась кровь. Впрочем, голова болела так, что об остальном мы были не в силах и думать. Просить пощады – бесполезно: на зов о помощи отвечали одной и той же фразой: «Шагом марш! Марш!»

Мы видели и чувствовали совсем немного: русское лето, которое без весны сменило зиму. Грозы и ливневые дожди. Плечи, натертые лямками ранцев и оружием. Тычки, синяки и удары хлыстом. Котелки, наполненные безвкусной жижей. Боязнь оказаться в штрафном батальоне. Боязнь преуспеть и геройски погибнуть на войне. Пустые головы, устремленные в никуда взоры товарищей, которые не видят ничего, кроме земли…

Я получил два письма от Паулы, но от изнеможения даже не смог их разобрать. Злился на самого себя, что не могу написать ни строчки во время восьмичасового отдыха.

Когда я узнал, что на западе, на расстоянии трех тысяч километров от нас, в Париже перестали отпускать спиртное после установленных часов, и парижане считали это «ужасным», то смеялся при мысли о подобной несправедливости.

Одна из крупнейших ошибок немецкого командования во время войны состояла в том, что с немецкими солдатами обращались еще хуже, чем с пленными: и это вместо того, чтобы позволить нам грабить и насиловать, – осудили-то нас в конце концов все равно именно за это.