Последний солдат Третьего рейха

Мои друзья молча бросились на постели, поглощая привезенный паек, даже не замечая, что едят. Им было все равно. Ведь они думали совсем о другом. Их глаза, привыкшие видеть бой, теперь обратились в самих себя. Они словно погрузились в сон и мечтали лишь о том, что вскоре прибудет пароход и увезет нас отсюда. Мы наконец покинем Мемель — город, где столько пришлось испытать.

Я же перестал рисовать себе радужные картины: слишком часто впоследствии они превращались в кошмары. Отказался от всего, что имел: от чувств, страданий, страстей, страха. Я позабыл Паулу, позабыл, что еще молод. Мне нездоровилось, но чего еще можно ожидать в подобных условиях. Ведь даже от тех, у кого в животе зияли огромные дыры, требовали мужества. Кровь стекала у солдат на снег, но они продолжали стрелять, пока их глаза не стекленели. Мне же повезло. Несмотря на приступы кашля, во мне еще теплилась жизнь.

Я смотрел на друзей, пребывавших в полудреме. Они тоже знали, как опасно спать в таком месте. Мемель забирал все — мечты, надежды. Те, кто продолжал надеяться, еще могли сражаться. Но мы уже устали от боев.

Во сне некоторые начинали кричать. Кричали непроизвольно, не в силах остановить стоны.

Были и те, кто молился. Но даже если Бог и услышит их молитвы, он постесняется проявить себя. Ведь он отрекся от милосердия. Так произошло со Смелленсом, который покончил с собой этим утром. До того как он получил весть о смерти маленького брата, которого он видел лишь дважды, Смелленс хотел жить. Мы все с волнением смотрели на дорогу, по которой доставляли почту. Смелленс продолжал жить, пока хватало сил. Но в Мемеле даже Всемогущий не был в состоянии остановить его.

Утром следующего дня началась эвакуация военных. Первыми отправляли тяжелораненых. Лишь тех, кто был совсем безнадежен, оставляли умирать в Мемеле. Радость раненых, которые еще могли ходить, помогала им забыть о боли. Те, у кого развилась гангрена, не думали о предстоящей ампутации. Жизнь возвращалась в нормальное русло. Лишь авиация противника досаждала нам. Особой благодарности заслуживает военно-морской флот: что бы мы без него делали?

Баржа, набитая людьми, попала под бомбежку. Нам пришлось прекратить отдых и заняться делом. Я выпущу подробности. Я еще слишком хорошо все помню. Баржа наполнилась кровью. Мы выкидывали за борт куски человеческого мяса, и на него тут же набрасывались рыбы.

Вначале вода казалась теплой. Но затем наши движения стали все более вялыми, а сердце пронизывала боль. Но останавливаться было нельзя. Два парохода увезли еще сотню солдат. Скоро настанет и наша очередь.

К полудню облака рассеялись. В небе засветило бледненькое солнце. Но теперь мы уже не радовались ему. Скоро появятся русские самолеты.

Они прилетели, когда мы еще не успели закончить расчистку. И никто не удивился: при хорошей погоде этого следовало ожидать. Мы бросились в укрытие. В настоящих цементных бомбоубежищах расположились раненые. Эти убежища использовались как госпитали. Нам же пришлось укрываться в развалинах или в воронках от снарядов и бомб. Забравшись куда попало, мы не оставляли надежды на спасение.

Со всех сторон слышался грохот противовоздушных орудий. Возможно, им удастся не допустить бомбардировщики до порта… И тут раздался свист бомб. Все вокруг затряслось. Растирая замерзшие пальцы, мы смотрели, как самолеты пролетают над разрушенным городом, над двумя пароходами, которые, чтобы избежать повреждений, отдали швартовы. Пять бомб одновременно были сброшены пятью бомбардировщиками, появившимися над причалом. Две упали в воду и взорвались, окатив всех волнами брызг. Еще одна попала в развалины набережной. А последние две — в ожидающих погрузки. Вверх полетели трупы. Оставшиеся в живых отчаянно закричали, стонали раненые.

Над нами зависло уже не менее сорока самолетов. А из-за холмов на севере появлялись все новые. Один из них резко пошел вниз: его поразил зенитный снаряд. Но теперь мы уже не кричали «Ура!». Все молчали.

Пароходы отошли от причала. Ожидавшие посадки оставались на месте, не желая упустить возможности эвакуироваться. Самолеты выискивали новые жертвы.

Мы дрожали от холода и отчаяния. Но не осуждали тех, кто вместо того, чтобы укрыться, продолжал стоять под открытым небом. При тех обстоятельствах оставалась одна надежда — на эвакуацию. Все остальное казалось не важным.

Снова пронеслись самолеты. Я закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. В конце концов, я всего-навсего человек, а не Бог. Это не я умер на кресте. Я не хотел этого видеть.

Шли дни. Мемель прекратил свое существование. Лишь на картах осталось обозначение города. Фронт сокращался. Многие были эвакуированы. И тем не менее еще тысячи ожидали своей очереди. Они метались между позициями, которые надо было удерживать, и укрытиями, напоминавшими гробницы, где они спали.

Сколько мы там пробыли? Сказать невозможно. Никто об этом не узнает. Мне кажется, что я родился, чтобы пережить это испытание. Мемель стал пиком моего существования, за которым шла пропасть. После Мемеля в нас не осталось ничего человеческого.