Последний солдат Третьего рейха

Раздалось еще два взрыва. Наши пушки палили не переставая. Схватив ящики, мы вскарабкались по завалу через труп какого-то бедняги, который взлетел на воздух. Пробегая, я успел бросить на него взгляд. Отвратительное зрелище. Его каска слетела с лица, а забрало наполовину врезалось ему в подбородок, а может, это была шея. Тяжелое зимнее обмундирование болталось, как мешок, на том, что больше уже не было человеком. Ему оторвало ногу, а может быть, она лежала под ним. Поблизости лежал еще один труп. Граната русских приземлилась прямо на каких-то бедняг, которые надеялись, укрывшись здесь, переждать грозу.

Я отчетливо помню первых мертвецов, с которыми мне пришлось столкнуться на войне. Тысячи и тысячи других, которых я увидел потом, стерлись из моей памяти; меня до сих пор мучит кошмар: ужасные увечья, фигуры одних людей, которые, кажется, мирно спят, или трупы других, с широко открытыми глазами, в которых застыл непередаваемый ужас. Я думал, что натерпелся столько страху, испытал такое, что вернусь домой как настоящий военный и буду рассказывать о своих героических подвигах. Я рассказываю сейчас о том, что испытал по дороге от Минска в Харьков и на Дон, теми словами, которые показались мне наиболее подходящими. Но эти слова надо было оставить для того, что я увидел после; правда, их уже будет трудно подобрать. Например, нельзя употреблять прилагательное «ужасный», описывая разорванных на куски попутчиков, втертых в землю; но такая ошибка простительна.

Возможно, мне следует на этом закончить повествование. Тот, кто сам не испытывал того, с чем мне пришлось столкнуться, может сочувствовать происходящему, подобно тому, как мы переживаем события вместе с героем романа или пьесы. Но полностью понять мои чувства они не смогут: ведь никогда нельзя понять то, что невозможно объяснить словами. Все эти оговорки, возможно, неинтересны тому миру, к которому я сейчас принадлежу. Но я позволю своей памяти выразить мысль как можно четче. Оставшуюся часть повести я посвящаю своим друзьям, Мариусу и Жан-Мари Кайзер. Лишь они одни могут меня понять: они пережили в общем-то те же события в том же краю. Я попытаюсь описать словами глубочайшее человеческое безумие, которое даже и вообразить себе не мог; я не мог и представить, что такое возможно, если бы сам через это не прошел.

Мы дошли до траншеи, которая казалась нашему сержанту безопасным укрытием, и в буквальном смысле закопались в нее в то мгновение, когда мощнейший взрыв снес почву с ее края.

Два солдата в белых маскхалатах стояли в окопе. Один, у пушки, обозревал поле боя через полевой бинокль. Другой, в глубине окопа, возился с радиоаппаратурой.

— Энское подразделение? — спросил сержант, переводя дух. — У нас для них поставки.

— Тут рядом, — сказал солдат с биноклем, — но пробраться туда вам не удастся. Взлетите на воздух. Кладите свою взрывчатку — только не здесь — и идите в бункер. — Он улыбнулся.

Мы не заставили его дважды повторять приглашение и направились в напоминавшую гробницу сооружение из досок и земли, почти неосвещенное. Внутри уже находилось четверо солдат. Одному из них как-то удавалось спать. Остальные писали при мерцающем свете свечи.

Высота бункера не позволяла нам выпрямиться, всем сидящим в бункере пришлось подвинуться, чтобы мы могли войти.

— Выдержит? — спросил Гальс, указывая ободранным пальцем на крышу этого сооружения.

— Ну… если рядом упадет граната, может и обрушиться, — иронически улыбаясь, ответил один из солдат.

— А если приземлится прямо на нас, товарищам даже не придется нас хоронить, — добавил другой.

И как они шутят? Наверное, привыкли. Солдат, который спал, проснулся и зевнул.

— Я думал, нам женщин прислали.

— Да нет, каких-то ребятишек. Сержант, откуда у вас этот выводок?

Все засмеялись.

Земля снова содрогнулась, будто не позволяя нам слишком расслабляться. Отсюда звуки взрывов не казались такими сильными.

— Это новобранцы, из поезда с провизией. Они через всю Россию прошли, чтобы вам было чем набить брюхо.

— Подумаешь, — сказал парень, который только что проснулся. — Мы тут три месяца потеем, а вы пока только развлекались. На Украине, конечно, красивые девушки, это я знаю, но не следовало вам там торчать столько времени. Мы тут с голоду помираем.

Я вступил в разговор на своем отвратительном немецком:

— Ничего себе, девушки! Не видели мы никаких девушек! И вообще ничего, кроме снега.

— Эльзасец? — спросил кто-то по-французски.

— Нет, француз, — пошутил Гальс.

Все засмеялись. Гальса оттеснили на задний план.

— Спасибо, — сказал тот, кто задал вопрос по-французски, протягивая мне руку. У него было хорошее произношение.

— Моя мать немка, — ответил я.

— Ах, вот как! Ваша мать немка? Прекрасно!

Земля в очередной раз содрогнулась. С потолка на наши каски что-то посыпалось.

— Тут у вас не больно здорово, — заявил сержант, который все еще не мог прийти в себя от страха. Ему плевать было, немка моя мать или китаянка.

— А, это русские так развлекаются, — сказал другой. — Три дня назад мы им так задали, что они мигом успокоились.

— Правда?