Последний старец

Как спокойно, как умиротворённо лежит батюшка в своём последнем деревянном пристанище, словно в лёгкой лодочке, плывущей к иным берегам… Он один ведает тайну происходящего и видит до глубины то, что для нас — только тонкий поверхностный слой: почему снег так лилов, а крест так высок и черен, почему длинные гвозди так мягко наискосок входят в светлую крышку гроба, а желтые комья глины разбросаны так, что ранят глаза… Потом могилку приберут, и милосердный снежный покров уравняет её в правах с другими, но для осиротевших близких отца Павла эта могильная оградка всегда будет местом особым и молитвенным, и много сокрытых таинств ещё совершится здесь.

— До сих пор он с нами. Даже более того, — говорит его духовная дочь. — На сороковой день приехал к нам священник из Переславля, позвал на кладбище. А я заплакала: «Батюшка, мне не дойти, я еле с работы прихожу и сразу ложусь, у меня плохо с ногами». А он: «Пойдём да пойдём». И действительно, это чудо, сходили на могилку к батюшке и обратно, я даже не устала, не заметила, как дошла. И с того разу мне стало всё легче и легче, а я думала, что уже не оправлюсь…

В тёмные предрождественские вечера, когда писались эти строки, из батюшкиных рукописей пришло вдруг само собой стихотворение — словно весточка, оставленная о. Павлом о своей кончине. В течение всей жизни бережно собирал он духовную поэзию, сказания и предания, пословицы, поговорки, загадки, прибаутки — собирал по крупицам народную мудрость, которую и положил в основание своей веры. «Приедем к нему, — вспоминает один пожилой священник, — думаем, сейчас всю истину и правду расскажет. А он анекдот закатит или сказку какую…» Так и в стихотворении о смерти сельского священника словно предвидел батюшка свою кончину.

Смерть отца Захара

1

Полночь. Вьюга в поле воет и шумит,

в небольшом селенье все давно уж спит.

Улицы пустынны, около домов

целые сугробы наметает вновь.

Изредка далеко заунывный вой

раздается дико в тишине ночной.

Псы, его, заслышав, лай подымут вдруг

и опять замолкнут. Только снег вокруг,

словно пыль несётся, застилая свет,

заметая густо на дороге след.

Рано улеглося ныне спать село,

завтра день великий, праздник Рождество.

2

В стареньком домишке, что уж в землю врос

и стоял под кровом вековых берёз по соседству с храмом — ветхим, как и он,

слабый огонёчек виден из окон.

Там горят лампады у святых икон,

и их тихим светом домик озарён.

Комнаты в нем малы, с низким потолком,

но во всем порядок, чистота кругом.

Целый ряд икон там во святом угле,

на накрытом тут же небольшом столе

книга в переплёте кожаном лежит,

рядом крест в оправе при огне блестит.

Свернут аккуратно близ епитрахиль,

и на нем сверкает золотая пыль.

На стене картинок виден целый ряд,

чинно по порядку все они висят.

Всё архиереи — вон из темноты видны

Филарета строгие черты.

Рядом Иннокентий, а за ним Платон

смотрит величаво, в думу погружён.

Тут же два монаха, вид монастыря,

да войны прошедшей два богатыря.

Старых два дивана, стол да стульев ряд

скромно все прижавшись, по стенам стоят.

Зеркало в простенке — больше для красы,

чем для туалета — да в углу часы

тикают сердито, вот уж сорок лет,

а им всё покоя и замены нет.

А давно пора бы! Сам отец Захар,

их хозяин, тоже очень, очень стар.

Ведь когда на место здесь он поступил,

то часы-то эти в первый год купил.

«Старые — мы стары», — маятник стучит,

«Верно, верно, верно», — во ответ урчит

на лежанке лёжа, толстый серый кот,

что годам своим он потерял и счёт.

3

В тесной боковушке, освященной чуть

светом от лампады, положа на грудь

высохшие руки, старичок лежал на кроватке бедной, ночи он не спал.

Он и прежде мало сладких снов знавал,

а теперь к тому же сильно захворал.

Вот уж две недели с постели не встает,

видно, дело к смерти уж теперь идёт.

Он и не горюет, он свое отжил.

А вот горе — завтра он бы отслужил

Божью Литургию хоть в последний раз,

да нет силы… и из впалых глаз

покатились слезы… Завтра Рождество,

день святой, великий, людям торжество.

Завтра в храмах будут праздник все встречать,

Деву и Младенца в песнях величать.

Он же одинокий, старый и больной,

должен здесь валяться в праздник годовой.

И его любимый небольшой приход

в день такой без службы будет в этот год.

И вздохнул глубоко старый иерей,

в думы погрузился о судьбе своей.

Вспомнил, как бывало, праздник он встречал,

окружен друзьями, как счастлив бывал

он тогда, но это все давно прошло,

счастье улетело, будто не было.

Старый, позабытый, он один живет,

от родных далеко и один умрет.

Родственники! Сколько с ними было слез,

сколько горя, нужды он для них понес.

Как любил их сильно, всем им помогал,

а теперь под старость, знать, не нужен стал.

А желал бы сильно он их повидать

и, прощаясь с ними, многое сказать.

Умер бы в сознаньи, что родных рука –

не чужих, закроет очи старика.

Их к себе напрасно каждый день он ждет,

знать, и не дождётся, скоро смерть придет.

На дворе сильнее вьюга всё шумит,

оторвавшись, ставня хлопает, скрипит,

злобно ветер воет и в трубе гудит.

И отцу Захару сон на ум нейдет, смутная тревога вдруг запала в грудь,

В памяти пронесся долгой жизни путь.

Боже мой! Как скоро жизнь моя прошла,