Последний сын дождя

Председатель смотрел на глянцевато блестящие, широкие от возбуждения егеревы зрачки, раздуваемые гневом широкие ноздри и чуть не плакал от мысли, что ведь был, был в разговоре какой-то момент, когда ему стоило и он мог захватить инициативу, теперь уже безнадежно утерянную, перешедшую к Авдеюшке, но еще горше было сознание, что, взяв эту инициативу, он не мог бы предложить своего решения: что же делать, в конце концов, с этим кентавром, полуконем-получеловеком? У этих-то двоих, Федьки и Авдеюшки Кокарева, имелись насчет него свои, четко осознанные оправдания в намечаемых поступках, и поступки эти были у каждого даже, пожалуй, выстраданы, а у него, у Кривокорытова, что? Так, неясные мысли, полувосторг-полураздражение и слабый трепет в членах при воспоминании…

Егерь отошел от него и командно обратился к Федьке:

— С тобой, значит, разнарядка такая: днем ты работай, и чтобы все было путем, пора человеком ставать! Днями дозор, патрульную службу и надлежащий розыск буду нести я! Потом часовая пересменка, во время которой — обход и проверка подозрительных мест и приведение в должный порядок лесных угодий. Вечерами ты дежурь, нюхайся. На ночь можешь или домой, или в землянку свою ходи, что ли… Покуда не буду тебя трогать, сказал! Но — без пакостей в лесу, ох, гляди у меня, Сурнин! Чтобы работать добросовестно, а то — плачет по тебе тюрьмишка-то, плачет!

Федька закивал головой, как тряпичная кукла, когда ее трясут. До этого он сидел затаившись, дышал медленно и осторожно, будто то ли себя, то ли Кокарева с Кривокорытовым боялся испугать случайным телодвижением. Потом опомнился, подобрался и спросил, срывая голос на писк:

— Допустим так, что встренется он мне… ну, случайно, конечно! Одному мне в том смысле, как ты говоришь, Авдей Николаич, с ним не оправдать — то есть изловить, предоставить, все прочее. И тут, я так понимаю, один для меня выход должен происходить?..

Авдей быстро огляделся по сторонам, обшарил глазами стены и рубанул по столу ребром ладони:

— Имянно так-сс! И имянно это р-рекомендательно! И не боись ответа — весь ответ на себя беру! Ты меня знаешь: сказал — всё! Я-то уж всех, кажись, отбоялся кого можно, и пошли они все к лешему, сам своим умишком живу, только его и слушаю! Почуешь, что грех на душу положил, отписывай на мой счет!

— Злодей ты был, злодей и остался и нас в злодеи тянешь… — со взрыдом сказал Федька. — И как с такой злостью можно жизнь выжить, Авдей Николаич?

— Не-ет, я доброй! — усмехнулся егерь. — Только моя доброта часто за злость сходит, потому что не сразу сказывается. Это вы будете натуральные злодеи, если меня не схотите поддержать. А зачем, почему — это уж вы сами гадайте, думайте, не маленькие.

— Ладно, хватит болты болтать, — сказал из угла Кривокорытов и встал. — Давайте-ка идите отсюда, в другом месте решайте свои дела, а мне пора свою работу работать, к сессии кой-чего посмотреть, подумать… Да и народ скоро подходить начнет…

Кокарев освободил место.

— Ну что ж, в добрый, как говорится, путь! Однако сам-то ты, Иван Федотыч, что-то не понимаю я тебя… не вполне, выходит, одобряешь мою линию? Ну, говори в последний раз: будет нам от тебя поддержка?!

Кривокорытов мучительно замялся, сердце надавило на грудную клетку, стало больно и душно; но невозможно было и выдержать Авдеюшкин напор, поэтому он ответил еле слышно, чуть ли не выдохом:

— Да! И сразу изнемог, опал.

В это время в сенях послышался шум. Это бабка-икотка, зачуяв конец совета, отлепилась от двери, хотела убраться потихоньку, но онемевшие от долгого стояния сухие ноги запутались одна за другую, она бахнулась на пол и покатилась по нему, производя грохот.

Моментом егерь Авдеюшко, привычно совершая быстрые движения, выскочил на шум. Ухватил икотку за лопотину и, вздымая в руках, потащил на крыльцо, на свет. Бабка жмурилась и зевала от ужаса.

Туда же вышли Крнвокорытов с Сурниным.

— Эт-та что-о?! — вопил Кокарев, приплясывая со своей ношей. — Эт-та кто тако-ой, э?.. Подслушивать?.. Нет, ты шалишь! За подслушиванье ценных важнейших сведений… или в случ-чае их разглашенья… составляй протокол, Федотыч, чичас мы разберемся!..

— Ать ты!.. Ать ты!.. — подливал масла в огонь Федька. — Бражку мне-ка носила! Бражку! Да я т-тебя, брында пустяшная!..

— Не май ты ее, отпусти старуху, — сказал Авдеюшке Кривокорытов. — Это ведь Егутиха, наша колдунья, икотка, какого хрена ты ее трясешь?

Егерь разжал руки, бабка хлопнулась в снег и тут же, как ванька-встанька, вскочила на ноги и замерла, Бочком-бочком стала приближаться к крыльцу, пальцами обозначая какой-то предназначенный Кокареву знак; но егерь глядел на нее так тяжело и страшно, что ноги сами завернули обратно и понесли тело куда подальше от страховидного мужика, на которого минутой раньше было столько надежд. А Авдеюшко, стоя на крылечке, с ненавистью плевал ей вслед: «Пфу, колдунья! Пфу!»

22

Так над кентавром повис заговор.