Последний тамплиер

Я опустился на колено перед березкой и, попросив мысленно у нее прощения, ударил наискосок по коре. Тонкая струйка березового сока побежала по стволу. В свете костра капельки казались красными, словно кровь девственницы. Я ударил еще и еще, сделав на коре подобие треугольника.

— Покажи, покажи! — закричал хор пьяных голосов.

Я обмакнул ладонь в липкий сок и поднял ее, показывая людям. Ладонь блестела. Березовая кровь стекала на землю.

Мой жест был встречен свистом и улюлюканьем, после чего я ухватил ствол и выдернул деревце из земли. Сразу все мужчины повскакали с мест и побежали ко мне. Пока я нес деревце к его погребальному костру, каждый мужчина старался коснуться его влажного ствола, его сочащейся липкой крови. Многие облизывали пальцы, смоченные березовым соком, и я видел, как загорались при этом их глаза.

Захмелевший преподобный Отец Жан, служивший в нашей часовне, скромно обнимал свою дорогую Дануту, с которой сошелся еще тогда, когда ее, совсем молодую славянку, привез в опустошенное мором поместье мой дед, вместе с другими людьми, купленными у татар. Матушка Данута и старик Жан, такие же невенчанные, как и мы с Гвинделиной, с умилением смотрели на молодые пары, и попивая вино, вспоминали счастливое прошлое.

Я уложил деревце на костер бережно, как любимую на брачное ложе. Жалость еще острее пронзила сердце, но в ту же минуту я почувствовал на лбу лютиковый венок. Рядом стояла улыбающаяся Гвинделина.

— Пойдем, — прошептала она, — лес ждет нас …

Мужчины и женщины прыгали через разгорающийся костер. Пьяный актер, изображавший днем монаха Тука, уже ходил в обнимку с какой-то девицей, открыто благословляя всех на плотское соитие. Другой актер, бывший Робином Из Леса, в зеленых одеждах, мчался вовсю к опушке, догоняя нашу кухарку. Парочки все теснее сплетались в объятьях, опутывали друг друга лентами с березки, кое-кто, не утерпев, падал прямо здесь. Но Гвинделина увлекала меня в чащу. И я пошел за ней, снимая с плеч шерстяной плащ. Мы слились на полянке, на плаще, в лунных серебряных лучах. И одному только Всевышнему, помимо нас, было ведомо, как хорошо нам было! Я целовал милое тело без устали, и Гвинделина была страстна, как никогда. Мы раз за разом сливались в единое целое.

— Я рожу тебе мальчика, — шептала, задыхаясь, счастливая Гвинделина, — или двух… Я люблю тебя… Я так люблю тебя…

Когда мы, сонные и усталые, слушали росистую тишину лесной ночи, растворяемой рассветом, я совершенно ясно услышал рядом шорох. Это не был шорох ветра, или мелкой лесной зверюшки. Так двигаться мог только человек. Я незаметно подобрал кинжал, и насторожился. Невдалеке явно кто-то был. На меня смотрели испуганные глаза Гвинделины.

— Он там… — шепнула она, — я его вижу. Возле куста бузины. Стоит и смотрит на нас.

— Какой он?

— Невысокий. Длинноволосый.

Я собрался, и молниеносно вскочив на ноги, в два прыжка оказался возле куста бузины. Еще мгновение — и непрошенный гость оказался повален на землю, лицом вниз. Я придавил его коленом. Он был облачен в кафтан из мягкой ткани, похожей на бархат. Я схватил его промеж ног за мужское естество, и крепко сжав, сказал:

— Ах ты мерзкий блудник! Тебе не хватило женщины? Или ты сам ее не хочешь?

Пленник застонал от боли. Тогда я посмотрел на него повнимательнее и оторопел — он был женщиной, с настоящей женской фигурой! Я держал одной рукой его мужские гениталии, другая же, сжимавшая подмышку, ощущала полную женскую грудь. В страхе я отпрянул. То, что я увидел, было чудовищно, невообразимо. Неизвестный вскочил, закрыл лицо руками и плача, по-женски убежал прочь. Через некоторое время, я услышал отдаленный конский топот.

Гвинделина поспешно оделась. Мы вернулись в замок.

Тот случай потряс меня. До сего момента я и предположить не мог, что природа может сотворить с человеком что-либо подобное. Мне казалось, что лишь во дни сотворения мира Господь, до того как мужчину отделить от женщины, создал человека по такому образу и подобию. Но я сам лицом к лицу встретился в ночном лесу с небывалым человеческим существом. Кем оно было — уродом, или совершенным божественным творением, соединившем в себе оба начала? Что заставило его в ту блаженную майскую ночь любви стоять и смотреть на нас с Гвинделиной, пребывающих в любовном соитии? Чувство невозможности насладиться в полную меру простыми человеческими утехами, радость хотя — бы издали наблюдать за любовью других, или животная, убийственная, похотливая зависть, замешанная на отмщении человечеству за собственную уникальность, непонятную и чуждую большинству людей? Я не мог найти в себе ответ. Гвинделине же я не стал рассказывать все подробности, сообщив лишь, что это был деревенский мальчишка, предававшийся по собственной глупости рукоблудию. Она посмеялась, и, казалось, забыла этот эпизод.