Последний царь

«Дорогой мой, добрый друг Саша. Делаю последнюю попытку писания настоящего письма – по крайней мере отсюда, – хотя эта оговорка, по-моему, совершенно излишняя: не думаю, чтобы мне суждено было когда-нибудь куда-нибудь откуда-нибудь писать. Мое добровольное заточение здесь настолько же временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я умер – умер для своих детей, для дела… Я умер, но еще не похоронен или заживо погребен – как хочешь: последствия почти тождественны… У детей моих может быть надежда, что мы с ними еще свидимся когда-нибудь в этой жизни, но я лично себя этой надеждой не балую и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза… Поясню тебе маленькими эпизодами, иллюстрирующими мое состояние. Третьего дня, когда я спокойно читал Салтыкова-Щедрина, которым зачитываюсь с наслаждением, я вдруг увидел как-будто в уменьшенном размере лицо моего сына Юрия, но мертвого, в горизонтальном положении с закрытыми глазами. Вчера еще, за тем же чтением, я услыхал вдруг какое-то слово, которое прозвучало для меня как «папуля». И я чуть не разрыдался. Опять-таки это не галлюцинация, потому что слово было произнесено, голос похож, и я ни секунды не сомневался, что это говорит моя дочь, которая должна быть в Тобольске… Я, вероятно, никогда не услышу этот милый мне голос и эту дорогую мне ласку, которой детишки так избаловали меня…

Если «вера без дел мертва есть», то дела без веры могут существовать. И если кому из нас к делам присоединилась и вера, то это только по особой к нему милости Божьей. Одним из таких счастливцев, путем тяжкого испытания, потери моего первенца, полугодовалого сыночка Сережи, оказался и я. С тех пор мой кодекс значительно расширился и определился, и в каждом деле я заботился и о «Господнем». Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть моих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести ему в жертву своего единственного сына…»

Из дневника Николая: «28 июня. Четверг. Утром, около десяти тридцати к открытому окну подошли двое рабочих, подняли тяжелую решетку и прикрепили ее снаружи рамы без предупреждения со стороны Ю[ровского]. Этот тип нам нравится все менее! Начал читать восьмой том Салтыкова».

Ну конечно же, эта решетка – финал. Было в этом что-то ужасное: входя в комнату, видеть эту темную решетку…

Он страдал за нее и за мальчика. А она… она жила трудным бытом заточения:

«28 июня (11 июля). Четверг. Комиссар настоял, увидеть нас всех в 10. Он задержал нас на 20 минут и во время завтрака не разрешил нам больше получать сыр и никаких сливок.

Рабочий, которого пригласили, установил снаружи железную решетку перед единственным открытым окном. Несомненно, это постоянный страх, что мы убежим или войдем в контакт с часовым. Сильные боли продолжаются. Оставалась в кровати весь день».

Да, «черный человек» нанес им в этот день два удара. В конце концов, эти сливки, сыр, яйца, которые приносили из монастыря, были каким-то разнообразием в постоянной скуке Алексея.

«Скучно!», «Какая скука!» – этими восклицаниями переполнен дневник мальчика. И еще решетка!

Но Юровский лишь выполнял свою работу.

Жить им оставалось считанные дни, и он уже начал изолировать их от мира. Он боялся монастыря. Да, это ЧК придумала передавать им письма от «Офицера», но вдруг еще кто-нибудь… Он должен был думать об этом «вдруг». В городе безвластие. Маленький отряд – вот все, что у него есть.

Исчезнувшее постановление о казни

12 июня – на следующий день после решетки – состоялось… Вернувшийся из Москвы Голощекин собрал заседание Исполкома Уральского Совета.

Нет, ни слова не сказал верный Голощекин о своем соглашении с Москвой, о них узнал только самый узкий круг – Президиум Уралсовета. Рядовые же члены Совета были уверены: сегодня они сами должны принять решение о судьбе Романовых. Подходили белые. Каждый понимал, что может значить в его жизни это решение.

И все-таки единогласно они приняли это Постановление. Постановление Уралсовета о казни…

Исполнение Постановления было поручено Якову Юровскому, коменданту Дома Особого назначения. Каким страшным каламбуром зазвучало теперь название дома!

«Когда-нибудь потомство соберет все документы этого великого процесса между целой нацией и одним человеком». (Из речи защитника Людовика XVI.)

И вот теперь мы пытаемся собрать документы о гибели нашего монарха.

Постановление Совета о казни Романовых? Оно исчезло! Но в наше время документы просто так не исчезают.

Почему же оно исчезло? Чтобы понять это, попробуем восстановить его текст.

Слово самому Юровскому. В своей «Записке» он напишет: «Комендант сказал Романовым, что «ввиду того, что их родственники продолжают наступление на Советскую Россию, Уралисполком постановил их расстрелять…»

Как-то уж очень не похож этот текст на риторический язык ранних лет нашей революции.

А теперь обратимся к официальной телеграмме Уралсовета о казни Романовых: