Последний верблюд умер в полдень

— Самое страшное — грязные руки, — продолжал Эмерсон, осматривая ладони Рамзеса. Они были окрашены чем-то тёмным и ещё оставались влажными. Я выхватила платок и принялась вытирать их; результат получился гораздо лучше ожидаемого, но вновь возник тот же странный аромат, что я ощущала раньше. Я вышвырнула платок прочь. (Беззубый уличный попрошайка набросился на него.)

Пока мы шли, Эмерсон, изнемогавший от любопытства, забросал Рамзеса вопросами. Наш сын заявил, что опыт был чрезвычайно интересен. Он утверждал, что постоянно был в полном сознании, и слышал всё, что говорилось. Тем не менее, ответы на вопросы провидца возникали помимо его собственной воли, как будто он слышал речь другого человека.

— Разговор почти всё время шёл о детях, — пояснил он серьёзно. — Мальчиках. Он обещал всем женщинам множество сыновей. И те выглядели довольными.

— Ха, — только и сказала я.

* * *

Следующий этап нашего путешествия проходил по железной дороге, с невероятной скоростью проложенной из Хальфы в Керму, что позволило избежать стремнин Второго и Третьего Порогов. Эта часть поездки стала испытанием даже для моей стойкости. Мы устроились в лучшем из того, что оказалось доступно: разбитом, ветхом вагоне с ласковым именем «Жёлтая Мэри», который был выпущен ещё для Исмаила-Паши[51]. С тех пор утекло много воды. Большей части стёкол не было, а на крутых поворотах и отвесных кручах он так раскачивался и громыхал, что чуть ли не слетал с рельсов. Двигатели были старыми и скверно отремонтированными. Из-за песчаных бурь и перегрева приходилось часто останавливаться для ремонта. К тому времени, как мы достигли цели, лицо Рамзеса приобрело бледно-зелёный оттенок, а мои мышцы так одеревенели, что с трудом удавалось передвигаться.

А Эмерсону всё было нипочём. Мужчинам гораздо легче, чем женщинам; они могут раздеться до степени, недопустимой для скромной женщины, даже для придерживающейся столь нетрадиционных взглядов, как я. Я всегда была сторонником рациональной одежды для женщин. Я стала одной из первых, подражавших скандальному примеру миссис Блумер[52], и на раскопках привыкла носить широкие брюки по колено задолго до того, как общество, наконец, приняло смелые велосипедные наряды английских дам. Мода и в спорте и в повседневной жизни менялась, но я хранила верность брюкам, обладавшим ярко-пятнистой окраской, так что следов песка и пыли совершенно не было видно — в отличие от тёмно-синего и чёрного цветов. Прибавьте к этому аккуратную блузку из хлопка (конечно же, с длинными рукавами и воротником), пару крепких ботинок, куртку им под стать, и широкополую соломенную шляпу — и вот вам костюм настолько же скромный, насколько и практичный.

Во время этого жуткого путешествия на поезде я решилась расстегнуть две верхние пуговицы моей рубашки и закатать манжеты. А Эмерсон отказался от сюртука и галстука, как только мы покинули Каир. Теперь его рубашка была расстёгнута до пояса, а рукава — закатаны выше локтей. И никакой шляпы. Как только он помог мне выйти из вагона, то глубоко вдохнул жаркий, душный, переполненный песком воздух и воскликнул:

— Последняя остановка! Мы скоро будем на месте, моя дорогая Пибоди! Разве это не великолепно?

Всё, на что я оказалась способна — испепелить его взглядом.

Но вскоре ко мне вернулась моя обычная жизнерадостность, и несколько часов спустя я уже была в состоянии разделить его энтузиазм. Отряд суданцев-солдат, среди которых оказалось несколько знакомых Эмерсона, сгрузил багаж и помог нам установить палатки. Мы с благодарностью отказались от предложения изнурённого капитана, начальника лагеря, разделить с ним его тесные апартаменты; заверив нас, что на следующий день мы сможем отплыть на пароходе, он с явным облегчением попрощался с нами и пожелал счастливого пути. Когда солнце стремительно затонуло на западе, мы с Эмерсоном прогуливались рука об руку вдоль берега реки, наслаждаясь вечерним бризом и блеском заката. Силуэты пальм казались чёрными и стройными в золотом и малиновом сиянии.

Мы были не одни. Нас окружала толпа любопытных жителей. Всякий раз, когда мы останавливались, останавливались и они, усаживаясь на землю и глазея на нас что есть сил. Эмерсон всегда привлекает поклонников, и я уже более-менее привыкла, хоть мне это и не по вкусу.

— Надеюсь, что с Рамзесом всё в порядке, — повернулась я к стремительно исчезающей в сумерках палатке. — Он что-то совсем на себя не похож. Слова из него не вытянешь.

— Сама говорила, что у него нет лихорадки, — напомнил мне Эмерсон. — Хватит суетиться, Амелия. Поездка на поезде была утомительной, и даже для такого крепыша, как Рамзес, не могла пройти бесследно.

Солнце спустилось за горизонт, и наступила ночь, внезапно, как всегда в этих краях. Звёзды вспыхнули на кобальтовом небосводе, и рука Эмерсона обвилась вокруг моей талии.

Много времени прошло с тех пор, как мы имели возможность насладиться нашим супружеством, пусть даже в малой мере, но всё-таки я возразила:

— Они смотрят на нас, Эмерсон. Чувствую себя зверем в клетке. Я отказываюсь выступать для публики.