Последний властитель Крыма

Заросший бородой ординарец брата, Степан, держал лошадей под уздцы в маленькой балочке. Скользнув с края овражка к ним, Нина почему-то заметила, как гнется, стелется, ложится по ветру сухой ковыль, но держится, держится, цепляясь за землю под снегом, в глубине и тишине, где заснули в эту стужу даже черви, где не разбудит канонада в катакомбах норок мышей, где время меряется на день-ночь летом, и на ночь и ночь – зимой, где молится, молится своему слепому богу в трансе полубытия старый крот, ничего не понимая, не вникая, не думая, просто зная – зачем-то нужно жить, цепляется там ниточками корней, переплетаясь с корнями других, степная трава…

И сразу наступило безмолвие. Фонтан земли и железа ударил сзади – недолет, недолет, но все же покрыл град осколков и мерзлых комьев и Нину, и вестового, и лошадей. Степан выпустил поводья, крутясь и падая, донские скакуны рванулись вперед и вверх, Нинина кобыла тут же рухнула обратно, хрипя и биясь окровавленной мордой, а жеребец Степана исчез за краем, унося за собой волочащиеся лентой кишки.

Нина была в сознании, но ничего не чувствовала и не понимала, что беззвучно кричит Степан, почему у него так страшно перепачкано землей и кровью лицо и почему, почему ей удается только выдохнуть, но никак не получается вдохнуть.

– Ведь это же неправильно, да, Яков? Ведь так же скоро ничего не останется выдыхать…

15 января 1920 года, позиции батальона Константиновского училища, близ Армянска, Крым, Россия,13 часов 15 минут

– Вот последний резерв. – Слащов смотрел в глаза полковнику Сребницкому не мигая. – Мой конвой, я сам и оркестр…

Красные не стреляли. Они чувствовали, что белые, истекая кровью, готовят последнюю смертную атаку, и выжидали. С позиций красных тянуло дымком с примесью аромата каши с тушенкой, было самое время обедать.

Негромкие команды офицеров натягивали сверх меры нервы юнкеров 65-го и 67-го выпусков, еще остававшихся в строю. Они уже видели больше, чем может вместить человеческая жизнь, они перешагнули ее рубежи, формально оставаясь живыми, и редко кому из них было больше восемнадцати лет. Ротные командиры – полковник де Лобель, капитан Мыльников, подполковник Рейс и полковник Худяков – собирали юнкеров в кулак.

Никаких слов, кроме команд. Никаких надежд, кроме одной. Никаких желаний, кроме последнего – чтобы все это закончилось побыстрее.

– Слу-у-у-шай… На караул! – понеслось над цепями, и батальон встал. Генерал Слащов и полковник Мезерницкий спешились. Конвой стал в строй.

Слащов стоял перед батальоном. Было тихо, и четыреста мальчишек смотрели ему в глаза. На правом фланге развернули знамя, и тяжелое полотнище с черно-бело-золотыми полосами нехотя стлалось над головами. Капельмейстер замер, превратившись в ноту, и была эта нота хотя и пафосна, но не смешна.

Со стороны красных не доносилось ни звука. Тысячи людей высыпали за брустверы, замерла прислуга у орудий – так непонятно и страшно было происходившее у белых, вставших строем на насквозь простреливаемой территории.

– За мной, – уронил Слащов и, повернувшись, шагнул к красным. Оркестр расплескал густую и холодную, как колодезная вода, тишину, грянув «Прощание славянки». Офицеры не дублировали команд, батальон, ощетинившись штыками, шагнул за генералом.

Гром разразился через несколько секунд. Жаром и железом дохнула в лицо артиллерия, огонь пулеметов был настолько плотен, что пули рвали тела юнкеров в клочья. Упал и больше не встал полковник Сребницкий, рухнули еще два офицера, юнкера, скошенные сталью, валились десятками, как молодая, полная сил трава под хорошо правленной сталью в руках опытного косца…

Слащов и Мезерницкий перешли на бег. Слащов задыхался, нелепая в пехоте длиннополая кавалерийская шинель била по голенищам сапог. Ни мыслей, ни чувств, ни молитвы не было в голове генерала. Он не думал сейчас даже о Нине. Просто и без того его сердце, все в узлах и рубцах потерь, рвалось на куски и кусочки с каждым разрывом, криком и падением позади.

Говорят, что генералами становятся только те, кто ни во что не ставит солдатские жизни. Ну, а может ли быть безучастным отец, видя, как пули и осколки в куски рвут его детей? Потому что никакой другой семьи у генерала Слащова, по сути, никогда и не было. Струйку крови вышибла из горла горниста винтовочная прицельная пуля, насквозь прошила виски полковника графа де Бризоля еще одна.

– Убит, полковник убит! – закричали над ним. Кто-то, встав на колени, отрывал от земли ставшую непомерно тяжелой его голову.

– Санитара, санитара! – кричали рядом, а полковник граф де Бризоль, не чувствуя боли, думал своими обожженными пулей мозгами: «Ну, и где же он, этот ваш тот свет? И кто же это мне так палкой по кумполу съездил, а, господа? И откуда, откуда в цепях палка?!»