Последний выстрел. Встречи в Буране

— Зови, — оживился Борис Николаевич, тыча самокрутку в пепельницу, а в следующую минуту доктор пожимал руку Дмитрию и радушно говорил: — Садись, мой юный коллега, устал? Есть хочешь?

— Спасибо, Борис Николаевич, и не устал, и есть не хочу. Промерз только.

— Сейчас мы тебя обогреем. — Доктор отворил дверь, позвал санитарку. — Приготовь-ка, Марфа, чайку!

Дмитрий достал из-под меховой куртки листовки.

— Принес вам для распространения.

— Давай, давай, придет Вера, передам, это по ее части. На вызов ушла. — Доктор Красносельский развернул одну из листовок, ладонью разгладил на столе. — Ишь ты, как разрисовал Гитлера, — заулыбался он. — Так его, сукиного сына, штыком по седалищным нервам... И текст бойкий... Бойкий-то он бойкий, а немец все-таки под Москвой. Клин, Истра, Ясная Поляна... Кто бы мог подумать, что до самой нашей Москвы дойдут... Ничего не понимаю, разум отказывается верить! — Борис Николаевич шагал по кабинету, как бы разговаривая с самим собой, потом достал из кармана газету, приспособленную для отрыва клочков на цигарки, развернул ее. — Если не искурил, прочту я тебе, друг мой Дмитрий, германскую сводку. Вот она, уцелела частично... «Падение Ленинграда и Москвы и занятие других объектов являются в большей мере вопросами времени и метеорологических условий, нежели вопросами преодоления военного сопротивления». Слышал, какой тон, какой нахальный тон! Они уже не считают нашу армию серьезной военной силой... Какое бахвальство. Оно им дорого обойдется! — Борис Николаевич оторвал от газеты клочок, насыпал табаку-самосаду, свернул цигарку, прикурил от лампы. — Трудное время настало, — негромко продолжал он. — Я вот, Митя, никогда не страдал бессонницей, и нервы у меня были железные. Само собой понятно, врачу нужны именно железные нервы, чтобы не раскиснуть, когда нужно брать быка за рога, когда иной раз минута решает — жить человеку или не жить... А теперь стали пошаливать нервы, и бессонница одолевает. Часто лежу и думаю — что, как, почему? Почему ползут мимо больницы их танки, проскакивают их машины? Порою мне чудится, будто не дорогу утюжат колеса и гусеницы, а мое сердце, будто по моему сердцу шлепают и шлепают кованые сапожища. И не спится от боли, от горя, от того, что ты не можешь повернуть все по-своему.

Санитарка внесла горячий, с душистым запахом смородины чай.

— В хате Ефросиньи Клюевой гульба идет, — с осуждением проговорила она. — Вот бесстыдная баба, понавела полную горницу немцев и бражничает с ними.

— Паршивая бабенка, при любой власти не теряется, — брезгливо бросил доктор, потом попросил санитарку: — Скажи, Марфа, Рублеву — пусть готовится в путь. И Митю отвезет, и медикаменты в лес переправит.

— Не вернулся еще наш завхоз.

— Что это он задержался? — встревожился доктор.

— Борис Николаевич, у вас же завхозом работал Толмачевский. Где же он теперь? — удивленно спросил Дмитрий.

Доктор подмигнул ему.

— И не говори, Митя... «Толмачевского» нет, есть «Рублев». Так сказать, перекрестили для безопасности. Наш перекрещенный — хитер, изворотлив, любого обведет. Одним словом, молодчина!

Вскоре вернулся и сам завхоз. Если бы Дмитрий встретил его не здесь, не признал бы в этом человеке бывшего батальонного писаря. На Толмачевском был старый, подпоясанный веревкой пиджак, старая шапка-ушанка, лапти. Лицо его густо заросло жестковатой темной щетиной, которая уже превращалась в окладистую бороду.

— Кого я вижу! Митя! — Толмачевский бросился к Дмитрию, потискал его, потом деловито стал докладывать доктору о том, что привез три мешка бинтов, сыворотку.

— Раздобыл десяток ампул крови... Правда, кровь немецкая... Но я думаю — ребятам нашим сойдет.

— Сойдет, — подтвердил доктор.

Прибежала санитарка.

— Хата непутевой Фроськи горит! — сообщила она. — Догулялась, достукалась, негодница!

Догулялась, достукалась Ефросинья Клюева... Когда пьяные солдаты уснули впокат, кто на полу, кто на лавке, кто в сапожищах на чистой хозяйской постели, сразу отрезвевшая Ефросинья натянула ватник на разорванную кофту, обула валенки, закутала платком голову. Она вышла во двор и стала из хлева носить под окна солому, потом в сенцах взяла загодя приготовленный бидон с керосином и облила солому. Возвратясь в избу, Ефросинья полила керосином горницу, где на все лады храпели сваленные самогоном захватчики, зло глянула на того рыжего, с волосатыми сильными руками унтер-офицера, который рвал на ней кофту, зажгла пучок соломы и швырнула на пол. Сама метнулась из хаты, заперла дверь на замок, Подожгла еще солому под окнами, кинулась к запряженной лошади и уехала...

Никто не знал, куда девалась Ефросинья Клюева, помянувшая друзей своих пламенем пожара и гибелью восемнадцати фашистов...

Этот пожар взбудоражил немцев, что были расквартированы по другим избам. С улицы доносились крики, стрельба.

Толмачевский пошел запрягать лошадь, но вернулся расстроенный.

— Борис Николаевич, теперь не проехать, всюду шныряют немцы, дороги перекрыты, — сказал он.

— Ладно, отложи поездку, — согласился доктор.

— Мне здесь оставаться нельзя, — забеспокоился Дмитрий.