Последний выстрел. Встречи в Буране

— Не знает. Она думает, что я погиб. Была ей похоронная, когда мы в окружение попали. Мне писарь сказал: «Написали твоей женушке, а ты живой оказался». Потом немцы село наше захватили, не мог я сообщить о себе. Потом вот письмо от соседки пришло, и все перепуталось...

— Перепуталось, — тяжко вздохнул Шапошников. — Ладно уж, распутывать не будем... Коль судьба сыграла с тобой такую штуку, живи тут и помалкивай. Только смотри — не проболтайся, Катерине ни о чем не говори, незачем ей знать такое...

Все шло хорошо. Правда, постоянно снилась Чайкину-Бублику жуткая погоня, и слышал он во сне угрожающий топот чьих-то ног, и висел над ним неотступный страх. Но годы шли, и никто не интересовался Чайкиным-Бубликом, никто ни о чем не догадывался. К нему, нелюдимому и молчаливому, привыкли.

В газетах нет-нет да и мелькали сообщения о судебных процессах над бывшими предателями, что зверски лютовали на оккупированной территории, а потом долгое время скрывались где-то. Их находили. Вылавливали. Судили. И Чайкину-Бублику порой казалось, что вот-вот захлестнет шею петля. В такие минуты ему хотелось бежать куда-нибудь еще дальше, в неизвестную глухомань... А что найдешь в той глухомани? Где еще встретишь такого доброго родственничка, как Шапошников?

Вскоре Шапошников сдал директорские дела другому человеку, агроному по образованию, и Чайкин-Бублик затревожился... Но тревога его оказалась напрасной, потому что Шапошников получил еще более удобную для Чайкина-Бублика должность в совхозе — стал инспектором по кадрам, и все документы хранились в его сейфе...

Из тех же газет Чайкин-Бублик узнавал не только о судебных процессах, он читал и о своих давних знакомых. Например, о художнике Гусарове. Лауреатом стал Гусаров, по заграницам разъезжает, на съездах выступает, репродукции его картин «Огонек» печатает... Чайкина-Бублика душила бешеная злоба... Да кем был этот Гусаров? Кем? Каким-то санитарным инструкторишкой, мальчишкой в лаптях, рядовым партизаном! Почему же теперь такая честь Гусарову?

Читал он и о бывшем председателе райисполкома Романове. Депутатом Верховного Совета стал... Читал о лейтенанте Шагарове. Какой-то лейтенантишко и вот — генерал, недавно получил орден Ленина за какие-то особые заслуги перед государством... Даже про деда Миная, про этого самогонщика прочел он как-то в газете. Рассказывал дед, как партизанам помогал. «Жаль, что не перестрелял я их когда-то и Гусарова, и Романова, и деда Миная, — с бессильной злостью думал бывший заместитель начальника полиции. — Ведь заходил же в Подлиповке к деду Минаю, самогонку пил у него и не знал, что дед на партизан работает». — Чайкин-Бублик скрипел зубами и ненавидел всех, всех... Кто он теперь? Сторож, какой-то сторож, а люди в гору идут, люди по заграницам ездят... Ему уехать бы за границу. Ведь никто не знает, как бы он зажил там... Но для этого нужно сперва пробраться в Криничное. Там, в подполье дома, закопана длинная коробка из-пед немецкого противогаза, а в той коробке — золото, золотые часы, кольца, коронки, зубы. В той коробке много золота, и оно лежит, оно века пролежит, не ржавея и не принося ему, бывшему заместителю начальника полиции, никакой пользы... Пробраться бы к золоту. Но как? В Криничном Бублика знает каждая собака. Пропадает золото...

— Федот, вставай, обед готов, — зовет Катерина.

Чайкин-Бублик поднимается всклокоченный, злой.

— Опять щи пересолила, стерва, — шипит он на Катерину.

— Да что ты, Федот, сколько надо соли, столько и положила.

— Молчи да слушай, что говорят! — повышает голос муж и ни с того, ни с сего начинает бить жену. Бьет он ее всегда с холодной расчетливостью, чтобы следов на лице не оставалось. Бьет в грудь, в живот, и когда она падает, он подходит к ней и начинает пинать ногами. Он вымещает на ней, сильной и здоровой бабе, всю свою злость. Он зол на людей, зол на то, что стал сторожем, на то, что рухнули все его планы. Устав избивать жену, он отходит, с минуту слушает, как она всхлипывает, потом, плюнув сквозь зубы, снимает ружье и по жидким жердям уходит на ту сторону речки и рыщет глазами, куда бы выстрелить. Вот он замечает старого мудрого грача, который обучает чему-то своего неразумного крикливого грачонка. Чайкин-Бублик вскидывает ружье и стреляет. Он с удовольствием смотрит, как черными веерами крыл беспомощно машет смертельно раненная птица. А грачонок, узрев опасность, торопливо взлетает на своих еще не совсем окрепших крыльях. Чайкин-Бублик стреляет и в грачонка. Он готов стрелять во все живое, во все, что живет, радуется...

Из-под его сапожищ брызгами летят вспугнутые кузнечики...

Вот и сейчас Чайкин-Бублик прицелился в сороку, что продолжала галдеть над головой, но не выстрелил, побоялся, что выстрел услышат в поселке и прибегут сюда. Чайкин-Бублик никого не хотел видеть...

28

— Отправьте, Дмитрий Степанович, райкомовскую машину, — посоветовал Власенко. — Мы транспортом богаты, если нужно — отправим вас.