Последний выстрел. Встречи в Буране

До слуха донесся еле различимый рокот автомобильного мотора. Дмитрий напрягся, прислушался. Да, так и есть — идут машины, его спасение... Он вскочил и сквозь кусты стал пробираться к дороге. Странное дело: днем этих кустов как будто и не было, а сейчас они хлестали по лицу, цеплялись за гимнастерку, путались под ногами.

Что это? Машины идут с зажженными фарами? Есть же приказ... И вдруг Дмитрий понял: немцы... и рухнул наземь. Сердце так заколотилось в груди, что казалось — его стук будет расслышан там, на машинах...

Машины проползли. Растаял в темноте моторный рокот, и снова отчетливо слышался болтливый шепот леса...

Дмитрий вернулся к раненым.

— Что там, доктор? — шепотом спросил Кухарев.

Дмитрию не хотелось говорить о том, что по дороге прошли немецкие машины, и он буркнул:

— Не знаю.

— А я знаю, знаю, немцы проехали, по звуку слышно было. Попразднуем теперь, — выцедил Рубахин. — Что будем делать?

— Ладно спи, утро вечера мудренее, — посоветовал ему Кухарев.

— Придут, сцапают.

— Тихо ты, — попросил сержант Борисенко.

Дмитрий опять улегся на пахучие ветки, подложив под голову санитарную сумку. Раненые молчали. Но он чувствовал — никто из них не спит, каждый, видимо, обеспокоен одной и той же тяжкой думой: теперь уж помощи ждать неоткуда и не от кого, теперь они остались одни...

Дмитрию хотелось заснуть, забыться, но сон пропал, и еще неукротимей разгуделся шмелиный рой в голове. Дмитрий понимал безвыходность положения, и все те страхи, которые были раньше, показались ему наивными и несущественными. В самом деле, что такое обстрел рощицы, где стоял полковой медицинский пункт? Пустяк. Снаряды рвались вдали от палатки... Даже день, когда он перевязывал раненых у бомбовой воронки, когда гремело вокруг и прорвавшийся танк грозил раздавить и его, и раненого, сейчас казался ему обычным будничным днем войны. Там было кому защитить его, санитарного инструктора, там был и боец со связкой гранат, и лейтенант Шагаров и многие, многие другие. А здесь только лес да раненые...

— Стой! Стой, подлюка! — послышался крик.

Дмитрий открыл глаза. Было раннее утро. Кричал Кухарев, кому-то грозя костылем. Дмитрий подбежал к нему.

— Что случилось?

— Удрал, сволочь, не разглядели мы подлюку.

— Кто удрал?

— Да этот, Бублик.

— Где он? Я его...

— Постой, доктор, охолонь, застрелит еще, он и револьвер твой унес.

Дмитрий схватился за кобуру. Она была пуста.

— И вещевой мешок унес, всю нашу провизию...

На сухой листве раздавленной змеей лежал окровавленный бубликовский бинт.

Дмитрий недоумевал: зачем нужно было убегать Бублику, куда он денется раненый? А был ли он ранен? Не притворился ли, не обвел ли в суматохе полковых врачей?

Проснулись раненые. Проснулись все, кроме младшего лейтенанта Круцких.

— Скончался наш танкист, — скорбно проговорил Кухарев и снял пилотку. Потом, ковыляя на костыле, отошел подальше и саперной лопатой стал копать могилу.

Дмитрий подошел к нему.

— Давайте я, — сказал он.

Копать могилу было трудно: и лопата мала, и мешали сплетенные упругие корни. Дмитрий рубил их лопатой. Из корней сочился прозрачный сок — кровь деревьев, такая же кровь, как и человеческая, только не красная. Дмитрию чудилось, будто дерево стонало от боли, когда он рубил корни...

Младшего лейтенанта похоронили молча, без речей, без салюта. Кухарев лопатой отодрал от пня щепку, обстрогал ее ножом, послюнявил языком огрызок карандаша и написал:

«Здесь похоронен командир Красной Армии т. Круцких, герой Отечественной войны».

Щепку воткнул в свежий холмик.

Смерть младшего лейтенанта ошеломила и Дмитрия, и раненых. Все молчали, даже беспокойный Рубахин и тот притих, лежал, свернувшись калачиком. Один только Ломинашвили стонал на носилках и что-то бормотал по-грузински.

Еще вчера каждый из раненых верил в лучшее, думал, что попадет в медсанбат, из медсанбата в госпиталь — подальше от войны, от грохота. Но теперь не будет ни медсанбата, ни госпиталя, даже грохота нет. Кругом тишина. Эта зловещая тишина говорила о том, что наши опять отошли, и отошли далеко.

На дороге снова послышался треск моторов.

— Подальше бы в лес уйти нам, — сказал Кухарев.

Да, да, нужно уходить, пока их, как выражался Рубахин, не сцапали. А как уйдешь? Кто понесет лежавшего на носилках Ломинашвили?

— Берись, доктор, одна рука у меня здоровая, ремень еще можно приспособить, донесем человека, — вызвался Борисенко.

Они вдвоем несли Ломинашвили, а за ними тянулись, поддерживая друг друга и поругиваясь, остальные раненые. Рубахина вел теперь Петро Калабуха — человек молчаливый, задумчивый. Он был ранен в грудь навылет, его самого нести бы надо, а он шел, часто останавливался и кашлял, кашлял...

Ковыляя на костыле, Кухарев силился подбодрить товарищей.

— Да пошел ты к лешему со своим «ничего, ничего, братцы», — озлился Рубахин. — В могилу идем, тут нам всем хана будет.

— Ты, Вася, не спеши в могилу-то, — улыбаясь, отвечал ему Кухарев. — Мимо нее, Вася, никто не пройдет... Смекни-ка: по Берлину нам походить нужно? Даже очень обязательно.