Последний взгляд

— Ладно. Назови мне хоть одного хорошего писателя, Который бы не блефовал.

— Шоу.

— Вот уж Антей.

— По крайней мере, он никогда ничего из себя не корчил.

— Вранье. Вообще, каждый стоящий писатель раздвоен. Есть два Толстых, два Шелли, две Жорж Занд, два пьяницы Бодлера, две крошки Эдит Уортон, два жирных Эзры Паунда…

Скотт натянул шляпу на уши и сказал:

— я не слушаю. Я лично не намерен раздваиваться, даже если ты к этому гнешь.

— Да ведь уже поздно упираться, — Сказал Хемингуэй. — Твой алкоголический двойник хуже всех моих самых жутких вымыслов, потому что ты не властен над этим ублюдком. Ей-богу, он тебя еще удушит, вот увидишь.

В пылу спора Хемингуэй гнал «фиат» все быстрей, теперь мы мчались вниз по крутому спуску второго холма, в лес, в лес. Он выжимал семьдесят миль в час из старого тогдашнего «фиатишки», и мы словно висели на подножке экспресса. Бо вцепилась в меня обеими руками, она молчала, но, взглянув на нее, я увидел совершенно белое лицо.

— Вы бы сбавили скорость! — завопил я Хемингуэю. Нас бросало, болтало, трясло, и ветер уносил все, что слетало с моих пересохших губ.

Хемингуэй не обратил на меня внимания, а Скотт обернулся и Заорал:

— Не бойся, Эрнест — лучший гонщик Франции.

Скотт наслаждался быстрой ездой.

— Я потеряю скорость на следующем подъеме, — сказал Хемингуэй, а тем временем мы обошли моторный велосипед на застывших колесах, обогнали грузовик и, наконец, чуть не задев по тележке, промчались мимо фермерских лошадок.

— Браво, — сказал Скотт на спуске с последнего холма.

Хемингуэй выключил мотор, и мы просто полетели с горки. Мы слепо вверялись ему, а он вел машину так уверенно, что я и теперь сразу вспоминаю ту езду, открывая его книгу. Я читаю ее и знаю, что Хемингуэй — за рулем, он правит, и этим все сказано. И нечего спрашивать, что он делает и куда вас везет.

С вершины третьего холма мы взяли влево от главного шоссе. Я и не заметил грязной дорожки, пока мы на нее не въехали. Она вывела нас на брусчатку между двумя фермами, а потом, северной опушкой Фужерского леса, снова на простор. Мы покатили полем, мимо мрачноватого пруда.

Потом Хемингуэй опять погнал влево, холмами, по какой-то упрятанной дорожке, мы падали, ныряли, скользили по крутому грязному спуску и вот оказались в темной низине возле лесопилки. В 1975 году я полдня разыскивал эту дорогу, а Хемингуэй сразу и безошибочно на нее попал. Ей-богу, вряд ли хоть пятидесяти иностранцам удалось обнаружить, где же расположен знаменитый замок Ла Тург. Мы вышли из машины, и Скотт не мог поверить, что это то самое место, о котором он только что читал.

— Ты нас дурачишь, — сказал он.

Мы увидели домишко (теперь его перестроили) и лесочек и услыхали в зарослях рокот ручья.

— Ты только что прочел про замок, ведь верно? — сказал Хемингуэй.

— Ну прочел…

— Ну и можешь проверить сухое, буквальное описание от слова до слова. Башня, крепость, арсенал, мост, ров, библиотека…

Мы пошли за Хемингуэем заросшей тропкой под темными вязами и вышли к быстрой речушке.

— Под ноги глядите, — сказал Хемингуэй, — тут сыро.

— Да тут ведь чудесно! — сказала Бо и поглядела в вышину, на собор из света над нами, на синее полотно неба над осенней листвой.

— И как сюда могла пройти армия? — усомнился Скотт, пока мы продирались сквозь заросли.

— Так же, как сюда попал замок Ла Тург, — сказал Хемингуэй.

Мы вышли на пологий берег против хоть и крутого, но весьма скромной высоты обрыва на другом берегу — облепленного листвой, мокрого и увенчанного двумя большими валунами.

— Et voliа, — сказал Хемингуэй.

— Что — Et voliа? — спросил Скотт.

— Вот вам и Ла Тург

— Да тут же ничего нет!

— И никогда ничего не было. Ла Тург — голый вымысел, чистейшая литература. Однажды летом семьдесят первого года Гюго, сидя на этих валунах, выстроил крепость, и башню, и арсенал, и библиотеку, создал их по кирпичику в своем убогом воображении. Вот тебе, милый старина Скотт, и сухой репортерский путеводитель.

— Почем ты знаешь, что это именно тут?

— Да по дневникам Гюго. И тысячи есть других указаний. Это здесь, и нигде больше! — Хемингуэй пнул ногой груду листьев. — А там, на том берегу, он и сидел.

— Вот так черт! — сказал Скотт. Но он нисколько не огорчился. Он стоял в этом своем пальто из верблюжьей шерсти и даже восхищенно смотрел на валуны. — Вот так черт!

Хемингуэй повернулся ко мне и сказал:

— Не забывай, детка. Никогда ничего не принимай буквально, пока не проверишь, буквально это или нет. И никогда не слушай поэтов вроде Скотта Фицджеральда, которые думают, будто только у них есть фантазия и воображение.

— Да, в общем-то, разве важно, вымысел это или факт? — спросила миротворица Бо. — Какая, в общем-то, разница?

— Господи! А ведь Бо права! Абсолютно права! — сказал Скотт. — Пусть Гюго выстроил все у себя в мозгу, а описание-то все равно дотошное и сухое. Ну согласитесь!

Хемингуэй рубанул рукой по воздуху.

— Нельзя дотошно описать то, чего нет! — сказал он.

— Еще как можно! И я правильно говорил…

— Нет, неправильно. И все, что ты говоришь, — неправильно. Ты с самого начала запутался.

Скотт вытащил фляжку из заднего кармана.