Последний замысел Хэа

Брума на ладони вдруг дернулся, раз, другой. От него отделилось облачко, бледное, почти прозрачное, как две капли воды похожее на зверька. Оно поднялось над телом, поболтало лапками и уплыло. Какое-то время облачко будет жить своей жизнью, но после исчезнет, как исчезает любая другая зримая душа, уходя из этого мира. Душа без тела долго не живет.

Мгновение очаровало. Они и раньше видели Расставание, много и много раз – так приходят к концу жизни зримых, всех, животных, растений. Даже сорванная тянучка так умирает. Но душа тянучки не дрыгает лапками, не шевелит ушками, не смотрит тебе в глаза. Может, в этом секрет. А может, в темноте – и дыхании, наполняющем лес.

– Умер маленький брума, – Мутный встал на колено и положил беднягу на землю.

Потом огляделся.

Топтун стоял как ни в чем не бывало. Не урчал, не хлопал ушами. Короче, не волновался.

– Пошли, Щербатый, – парень забрал фонарь, – Скорее всего, волноваться не о чем. Деревья мертвы.

– Хорошо, если так. А то я даже не знаю, как его отводить. Если упрётся, придется бросать. Ох, Синеокая меня накажет…

– Ох, накажет…

– Сильно.

– Больно.

– Страстно.

– Жду не дождусь.

– Почему? Это я её жду. Ты упустил своё счастье.

Друзья рассмеялись.

Идти стало легче, даже топтун приободрился.

Тропа ветвилась, петляла, но путники шли уверенно.

Скоро забрезжил свет.

– Ты никогда не задумывался, – спросил Щербатого Мутный, в своей обычной слегка философской манере, – почему мы такие разные – зримые и незримые?

– А почему нам быть одинаковыми?

– Вот смотри, – продолжил слухач, – зримые рождаются редко, ведь так? Раз в десять лет, перед самым началом дня. А возьми там какую ни будь кошку, допустим, и мышь. Или птицу. Или возьми человека. Несутся как вздумается. Есть солнце, нет солнца – неважно.

– Ну почему? Солнце важно. Ночью, когда гаснет, люди в Лесу, днём – на равнине.

– А представь, солнце исчезло. Совсем. Ну представь. Что тогда?

– Что?

– Кто бы выжил? Зримые выжили?

– Нет.

– А люди?

– Шкод его знает.

– Люди бы выжили, даже без Леса. Особенно проводники. Что им ночь? Небо пылает, значит, светло – и ладно. А если темно, есть сонхваты – собирай их плоды, выжимай из них масло. Масло сонхватов горит хорошо.

– Но сонхваты бы не выжили.

– Забери меня чёрный, – Мутный остановился, – ты прав. Об этом я не подумал. Ну… есть незримые растения, тот же подсолнух и конопля. Правда, их масло так не горит…

– Даже незримые растения ночью не плодоносят. Сезон пылающих длится недолго, пятьдесят суток. А нужно ещё зацвести…

– Говорят, есть какая-то жидкость в земле, там, где Девятый Лес. Она горит лучше любого масла.

– Лучше не напоминай. В Безвестном Лесу никто не живет, только двудушные.

– Они сейчас не опасны.

– А вдруг? Ты бы рискнул? Там, помимо двудушных, много чего. Говорят…

– Что?

– Удивительное место, этот Девятый… – Щербатый вздохнул.

Мутный задумался.

Да, скоро наступит ночь, солнце погаснет, на землю сойдёт туман, и люди уйдут в Леса. На долгих пять лет. Посёлок вырос, появились новые семьи, и кучки маленьких домиков среди Леса уже недостаточно. Нужна древесина, а деревья топтунов, или топтуньи, считались одними из лучших. Они не гнили, если, конечно, тщательно удалить сердцевину, полусгнившие кишки, сосуды, смазать смолой остролапок. Но деревья должны быть мертвы, иначе случится беда – даже добродушные топтуны превращаются в шкодников, когда потревожишь их дерево. Они связаны прочным узами, деревья и шестилапы – что топтуны, что саммаки, что плащеносцы. Первые кормят вторых по ночам, дают, если нужно, убежище, а шестилапы оберегают поросль, высаживают её в конце ночи, и не покидают, пока та не вырастет. “Как же всё подогнано, подбито, – думал Мутный, идя на свет, – одно завязано с другим. Но у зримых подогнано лучше, словно вначале Бог создал незримых, а уже после учёл ошибки”.

Да, он слухач, возможно, лучший в селении. Он мог прислониться к дереву и услышать его дыхание. Или голос. Мутный не знал, что он слышит, не знал даже как – ушами, сердцем, или каким-то особенным внутренним слухом. Но слышал. Такое дано не каждому.

Но иногда слухачи ошибались.

Но только не шестилапы – дикие, не домашние, у домашних еще детенышами удаляли лобную шишку – орган связи животного с деревом.

И если топтуна подводили к топтунье, которая давно лишилась листвы и казалась иссохшей, но при этом дышала, слабо, неуловимо дышала, он поднимал лепестки полных губ, расправлял ажурные уши и громко урчал. Шишка на лбу пульсировала – и ты отбегал от дерева, как отбегает саммака от шептуна, и молился Обиженному, благодарил, что всё обошлось, а вот если бы ты понадеялся на местного слухача…

Да, слухач – профессия важная. Не только, чтобы рубить, но чувствовать, ощущать настроение Леса. Ведь если дерево недовольно – надо узнать причину, а не поможет – пора уходить, возможно, переселяться. Иначе случится беда. Слухач – ремесло востребованное, но, как и лекарь, гарантии не даёт.

Поляна была огромной.

– Забери меня черный, как ярко, – Мутный крутил головой, пытаясь запомнить детали.