Последний защитник

Он подвел меня к ближайшему окну, выходящему в сад между домом и рекой. Трое мужчин медленно шли рядом по посыпанной гравием дорожке. Они остановились, рассматривая одну из римских статуй лорда Арундела, которые украшали сад. Я узнал худого сутулого человека посередине.

– Это же его светлость, не так ли? – уточнил я, удивленный.

– Вы абсолютно правы.

Шрусбери опирался на руку слуги. На нем был халат на меху, а на голове без парика – бобровая шапка. Третий мужчина был одет как врач. Шрусбери повернулся к нему, чтобы что-то сказать, и я увидел его чисто выбритое лицо с острыми чертами. Он выглядел почти как прежде, до дуэли в Барн-Элмсе.

– Судя по всему, милорду намного лучше.

– Его светлость с каждым днем становится крепче. Наперекор всем ожиданиям, это удивительное средство, видимо, сработало.

Я сначала не понял, о чем он говорит, но потом до меня дошло.

– А-а-а, вы имеете в виду голубей?

– Точно. – Лицо Велда было серьезным, как всегда, но, судя по тому, как изменился его голос, мой собеседник с трудом сдерживал улыбку. – Только что убитых птиц с разрезанными грудками прикладывали к ногам милорда, а также, на всякий случай, непосредственно к его ране в боку.

– Хвала умению наших докторов, сэр! И возможно, конституции милорда.

Велд кивнул:

– Сначала дела обстояли не слишком радужно. Его светлость и врачи убеждены, что выздоровление началось, после того как приложили голубей. Мне известно, что медики собираются даже написать статью для Лондонского королевского общества.

– Да, было бы интересно узнать, какие физиологические механизмы в данном случае сработали.

– Как я понимаю, их точная природа еще не определена.

– Являются ли голуби существенной частью искусства исцеления? – спросил я, едва сдерживая смех. – Или любая другая птица будет столь же полезной? Ласточка, например.

– Не сомневаюсь, натурфилософы скоро просветят нас на сей счет. – Велд пожал плечами и добавил: – По правде сказать, сэр, я думал, что мы потеряем милорда в тот день, когда вы в первый раз приезжали его навестить. Рана была такая глубокая, а лихорадка очень сильная.

Его слова напомнили мне о первом визите в Арундел-хаус.

– Да, то был единственный раз, когда мне удалось лично побеседовать с графом. – Велд с интересом взглянул на меня, чуть прищурившись, а я продолжил: – Он, помнится, говорил тогда о кобеле и суке. Все повторял: «Кобель и сука».

– Нетрудно догадаться, что это означает. – Велд поджал губы. – Он имел в виду миледи и ее галантного любовника.

– Не уверен.

На ум мне пришла реплика Бекингема сразу после дуэли, а также слова короля, обращенные к герцогу, в тот вечер в Уайтхолле: «А-а-а! Кобель и сука. Как же, хорошо помню, черт возьми!»

Велд дернул плечами:

– А что еще сие может значить? Двор «Кобеля и суки»? Сомневаюсь.

– А что это за двор такой и где он находится?

– Где-то возле Друри-лейн, полагаю. Бордель.

– Ах да, знаю, – сказал я и поспешно добавил: – Исключительно по слухам.

– Сам я, разумеется, никогда в этом заведении не бывал, – заверил меня Велд, и я почувствовал, что тема ему неприятна; некоторые из этих папистов были строги, как пуританин в воскресный день. – И, бьюсь об заклад, милорд Шрусбери тоже. – Велд посмотрел на меня сверху вниз, опустив свой длинный породистый нос. – Но такой человек, как Бекингем, вероятно, знает там каждый угол, все до последней дыры.

Двор «Кобеля и суки», стало быть. Зная повадки Бекингема, я и сам должен был давно уже сообразить. Полагаю, то, что я до сих пор не догадался, свидетельствует о моей непорочности.

Попрощавшись с господином Велдом и покинув Арундел-хаус, я перешел на другую сторону Стрэнда и свернул на Друри-лейн. Близился полдень, и в воздухе витали ароматы еды. Люди спешили в Беар-Ярд, мечтая об обеде. Я гадал, почему в такой драматический момент Бекингем сказал Вилу: «Кобель и сука»? Имел ли он в виду двор «Кобеля и суки»? Сразу после дуэли, в ходе которой один человек был убит, а другой тяжело, возможно смертельно, ранен, даже сластолюбивый герцог вряд ли помышлял об услугах проститутки.

У Королевского театра я остановился, делая вид, что изучаю афишу, прибитую к столбу. Говорили, что иногда даже его величество посещает лондонские бордели инкогнито. Сам я никогда не заглядывал в подобные места, хотя, видит Бог, мое воображение иногда устремлялось в этом направлении. Когда я был моложе, меня останавливала цена. Теперь же более сильным аргументом стал страх заразиться сифилисом: достаточно было взглянуть на несчастных замарашек, которые, потеряв в результате страшной болезни былую привлекательность, вынуждены были отлавливать клиентов в темных подворотнях, предлагая себя за шесть пенсов или даже того меньше.

Отчасти до сих пор сказывались результаты строгого воспитания – наши родители не покидают нас окончательно, хотим мы этого или нет, и мой бедный отец вбил в сына чувство стыда, от которого я не мог избавиться. «Все мы грешники», – бывало, говорил он, а потом ворчал, лупя меня палкой по спине.