Последний зов

В недоумении увидел склоненные над собой бородатые лица, чужие, непривычные. И одеяние странное: черные рясы, черные наглавные шапочки. А на своей груди - свежие бинты с проступившими пятнами крови.

- Где я? - внятно спросил.

- У друзей, сын мой. В православном монастыре. Ты ведь православный?

- Пить.

- Вас хат эр гезагт?*

______________

* - Что он сказал? (нем.).

- Просит воды, герр майор.

- Эр золь нихт*.

______________

* - Нельзя ему (нем.).

- Немного. Совсем немного воды. Разрешите, герр майор не возражает.

- Эр золь нихт.

Сознание медленно возвращалось к нему - как будто мальчик выныривал со дна глубокой ледяной реки сквозь мутную зеленую толщу к солнечным бликам на гранях быстро исчезающих волн. И казалось, что кровь вот-вот вскипит в мозгу, что воздух прорвет его уставшие легкие, что перехваченные судорогой жилы на ногах сейчас лопнут от неимоверного напряжения, что никогда, да, никогда ему больше не подставить головы под палящее июньское солнце, не слышать зеленого шума соснового бора, простиравшегося где-то там, выше воды, не смотреть в глаза любимой - никогда, ничего.

Но он вынырнул.

Тускло блестели наперсные кресты перевязывавших его монахов, шелестела лениво раскачивающаяся листва яблони, и легкий дым монастырской кухни шел в начавшее подниматься полуденное небо.

- Исповедуйся, сынок, - вдруг услышал он, но не сразу понял, что слова обращены к нему. - Облегчи душу.

- Воды. Пить.

- Нельзя тебе пить.

- Эс шадет им шон нихтс*.

______________

* - Теперь ему ничего не повредит (нем.).

- Эр ист айн мутигер Кригер. Вен эс майнен зольдатен цуфален бефиль ист, виль их, дас зи кемпфен унд штэрбен ви эр. Юберзетцен зи, хайлигер Фатер*.

______________

* - Он мужественный воин. Если моим солдатам суждено погибнуть, я хочу, чтобы они дрались и умирали, как он. Переведите, святой отец (нем.).

Тело напряглось, как после неожиданного удара, он рванулся с холщовых носилок и, падая на рыхлую землю окопанной яблони, успел увидеть и сказавших эти слова офицеров, и немецких солдат у них за спиной. Сильнее жуткой боли, заталкивавшей его снова в зеленую стылую муть, было не сознание того, что так неожиданно свалился на него плен, не собственное бессилие, даже не ярость, не находящая выхода, а то, что среди немецких солдат, окруживших носилки, стоял почти мальчик с засученными по локоть рукавами, со сдвинутой на затылок каской, стоял, ел зеленое яблоко, улыбался и смотрел на него, как на муравья, которого только что притоптал из любопытства сапогом, и сейчас с нетерпением и откровенным интересом наблюдал, как тот выбирается из беды.

Его снова положили на носилки.

- Больно мне, - проговорил он тихо. - Очень больно.

- Потерпи сынок.

Но вдруг его приподняло над носилками и монастырскими куполами, понесло в нагретый полуденным солнцем сияющий воздух.

Он заскользил над истерзанным пограничьем и снова увидел изрытый снарядами берег реки, развороченные траншеи и сгоревшие здания военного городка, груды развалин и вывороченную с корнем старую яблоню посреди двора. Взглядом искал и не находил живой души.

На пепелище хозяйничало молчаливое воронье. Среди мертвых защитников пограничной заставы метались черные птицы, наполняя свистом крыльев безлюдную пустоту.

- Ребята! - позвал он в надежде, что хоть кто-нибудь да откликнется. Эй, ребята, слышите?..

Молчание отдалось в груди обжигающей болью.

То была его последняя боль.

Он скользил в поднебесье и оттуда, из прозрачной лазури, звал и звал своих хлопцев, моля хоть одного из них подняться с перепаханной металлом и сдобренной кровью земли.

- Ведерников! Лабойко, Миронюк, Черненко, - закричал он изо всех сил. Ну, что же вы?..

И вдруг увидел их, бегущих к реке, где вражеские саперы в серо-зеленых мундирах кончали сборку понтона.

- Сюда, ко мне! - крикнул он так, что дыхания хватило только на эту короткую фразу. - Быстрее сюда, звал он их. - Ну, побыстрее!..

То был его последний зов.