Посмертная речь Сталина

Рано утром 5 января, совсем еще затемно, ко мне подошел офицер и предложил подняться наверх, к телефону. Я не пошел: если хотят арестовать, пусть арестовывают здесь. Тяжелая апатия охватила меня, мне уже было все равно. А в том, что меня ждет, я почти не сомневался: мой спор со Сталиным носил — если не вникать в его суть — характер вызова, а квалифицировать это как саботаж или вредительство — за этим дело не станет.

Через некоторое время офицер появился снова.

— Вас просят к телефону, — повторил он и добавил: — С вами будет говорить товарищ Сталин.

Действительно, звонил Сталин. Он сказал:

— Вы правы…

Меня как жаром обдало.

— То, что вы сделали, сразу не понять и по достоинству не оценить. Больше того, поймут ли вас в ближайшее время? Ведь то, что вы сделали, это революция в технике. ЦК, ГКО и я высоко ценим ваши достижения, — продолжал Сталин. — Спокойно заканчивайте начатое дело.

Что же произошло? Ночью, после грозового заседания ГКО, Сталин, по-видимому, созвонился или встретился с Ворошиловым, и тот рассказал ему о наших делах, обо всем, что видел собственными глазами. Но к этой мысли я пришел лишь впоследствии, сопоставив события».

* * *

В. Г. Грабин — не единственный, кто приводит такого рода факты, когда при обсуждении дел люди доходили до крайней степени выражения своих разногласий во мнениях с И. В. Сталиным. Бывало и такое, что некоторые в пылу обсуждения дела, выражая свое несогласие, сами срывались и начинали орать на Сталина чуть ли не матом, а он потом их успокаивал и признавал их правоту во мнениях по тем или иным вопросам.

И особо обращаем внимание читателя на то, что И. В. Сталин принес свои извинения В. Г. Грабину не мимоходом при очередном обсуждении в Кремле артиллерийских вопросов спустя некоторое время; Сталин, поняв, что был не прав и проявил несдержанность в отношении Грабина, сам искал его для того, чтобы принести извинения и успокоить человека, видя, в каком состоянии тот покинул Кремль и сколько вокруг него угодничающих перед вышестоящими руководителями подхалимов, завистников и «сверхбдительных».

А вот что утверждает Н. С. Хрущев в своем докладе XX съезду:

«Однажды после войны при встрече Сталина с членами Политбюро Анастас Иванович Микоян как-то сказал, что вот, мол, Хрущев тогда был прав, когда звонил по поводу Харьковской операции, что напрасно его тогда не поддержали. Надо было видеть, как рассердился Сталин! Как это так признать, что он, Сталин, был тогда не прав! Ведь он «гений», а гений не может быть неправым. Все кто угодно могут ошибаться, а Сталин считал, что он никогда не ошибается, что он всегда прав. И он никому и никогда не признавался ни в одной большой или малой своей ошибке, хотя он совершал немало ошибок и в теоретических вопросах, и в своей практической деятельности. После съезда партии нам, видимо, необходимо будет пересмотреть оценку многих военных операций и дать им правильное объяснение».

Со Сталиным можно было обсуждать и тему репрессий и их необоснованности, но обсуждать не вообще с позиций абстрактного гуманизма, а — конкретно и по существу. А. С. Яковлев приводит свой разговор с И. В. Сталиным в июле 1941 г.:

«— Товарищ Сталин, вот уже больше месяца, как арестован наш замнаркома по двигателям Баландин. Мы не знаем, за что он сидит, но не представляем себе, чтобы он был врагом. Он нужен в наркомате — руководство двигателестроением очень ослаблено. Просим вас рассмотреть это дело.

— Да, сидит уже дней сорок, а никаких показаний не дает. Может быть, за ним и нет ничего… Очень возможно… И так бывает… — ответил Сталин.

На другой день Василий Петрович Баландин, осунувшийся, остриженный наголо, уже занял свой кабинет в наркомате и продолжал работу, как будто с ним ничего и не случилось…

А через несколько дней Сталин спросил:

— Ну, как Баландин?

— Работает, товарищ Сталин, как ни в чем не бывало.

— Да, зря посадили.

По-видимому, Сталин прочел в моем взгляде недоумение — как же можно сажать в тюрьму невинных людей?! — и без всяких расспросов с моей стороны сказал:

— Да, вот так и бывает. Толковый человек, хорошо работает, ему завидуют, под него подкапываются. А если он к тому же человек смелый, говорит то, что думает, — вызывает недовольство и привлекает к себе внимание подозрительных чекистов, которые сами дела не знают, но охотно пользуются всякими слухами и сплетнями… Ежов мерзавец! Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат — говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК — говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом — оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли».

Но вот то, что сам Хрущев и последующие «вожди» КПСС и СССР не желали вникать в суть дел, не желали систематически и по существу вопросов лично работать с письмами, поступающими на их имя от простых граждан и от профессионалов, болеющих за дело, а доверялись во всем официальным докладам и мнениям иерархии бюрократов, — это факт; и они действительно часто не терпели возражений — это тоже факт.