Посмертные записки Пикквикского клуба

— Так точно.

— Ну, так что ж вам за охота проводить свое время в обществе таких презренных животных? Право, я думаю, вы могли бы без малейшего труда приискать для себя отличную квартиру.

— Конечно, могу.

— И уж если пошло дело на правду, я бы вообще посоветовал вам оставить Лондон; потому что, согласитесь сами, здешний климат чрезвычайно неприятен.

— Ваша правда, сэр, — сказал дух учтивым тоном, — вы, можно сказать, пролили яркий свет на мой образ мыслей. Сейчас же переменяю воздух.

И, проговорив это, он начал постепенно исчезать, так что ноги его уже совсем скрылись из вида.

— И если вы, сэр, — продолжал жилец вдогонку за исчезающим привидением, — если вы постараетесь внушить другим бесплотным джентльменам и леди, навождающим теперь пустые старые дома, что им будет гораздо удобнее поселиться в других, прелестнейших местах за пределами Англии, то вы окажете нашему обществу величайшее благодеяние, и я готов заранее принести вам чувствительную благодарность от всех англичан.

— Внушу, сэр, непременно внушу, — отвечало привидение, — я не понимаю, как все мы были настолько глупы до сих пор.

С этими словами дух исчез, и, что всего удивительнее, господа, — заключил старик, озирая всю компанию с заметным удовольствием, — с той поры никогда не возвращалось это привидение, и дешевая квартира освободилась раз и навсегда от нечистых навождений.

— Не дурно, если эта история не выдумана, — сказал джентльмен с мозаичными пуговицами на фраке, зажигая новую сигару.

— Если! — вскричал старик, бросая презрительный взгляд на скептика. — Этак, пожалуй, — прибавил он, обращаясь к Лоутону, — он скажет, что и та история, которую я вам рассказывал о странном клиенте, невероятна, чудесна, выдумана… Как, подумаешь, нынче стали недоверчивы люди.

— Я никогда не слышал этой истории, — ответил скептик, — и, конечно, не могу судить о степени ее достоверности. Расскажите, и я выскажу вам свое мнение.

— Я тоже желаю слышать ее, — заметил мистер Пикквик, — и прошу вас рассказать.

— Да, да, расскажите, — сказал Лоутон, — никто здесь не слышал ее, кроме меня, да и я, правду сказать, перезабыл ее почти совсем.

Старик обвел глазами вокруг стола и покосился еще страшнее, чем прежде; видя глубокое внимание, изобразившееся на лицах всех присутствующих, он улыбнулся, и в его глазах блеснуло торжество. Затем, потерев подбородок и взглянув на потолок, как бы ища там вдохновения, он начал свой рассказ.

Рассказ старика о странном клиенте.

• • •

Я полагаю, никому не интересно знать, где и как я подцепил эту короткую историю, — сказал старик. — Если б мне пришлось рассказывать ее в том порядке, в каком она дошла до меня, мне пришлось бы начинать с середины, а дойдя до конца, обратиться опять назад, к самому началу. Достаточно будет сказать, что некоторые события, о которых в ней идет речь, случились на моих собственных глазах; что касается остальных, я могу удостоверить, что они действительно происходили, и до сих пор еще живы люди, которые, так же, как и я, помнят их очень хорошо.

В Боро, в Гайстрите, подле церкви Сен-Джорджа, по одной с нею стороне дороги, как многим из вас известно, стоит самая тесная из наших долговых тюрем — Маршальси. Хотя в последнее время она стала далеко не той грязной помойной ямой, какой была прежде, но и теперешнее ее исправленное состояние внушает слишком мало искушений для мота или утешений для неосторожного должника. Осужденный преступник в Ньюгете пользуется ничуть не худшим двором, где он может дышать чистым воздухом и гулять, чем неоплатный должник в тюрьме Маршальси.

Может быть, на меня находит чудачество, может быть, я не могу отделять этого места от связанных с ним воспоминаний, но только я не выношу этой части Лондона. Улица широка, магазины на ней роскошные; шум проезжающих экипажей, гул шагов непрерывного потока людей — все эти звуки торговых, промышленных и иных отношений между людьми гудят на ней с утра и до полуночи. Но примыкающие к ней улицы малы и тесны; бедность и разврат гнойно гнездятся в этих переполненных густым населением закоулках; лишения и нищета олицетворяются соседней тюрьмой; над всей этой картиной роскоши, нищеты и позора — по крайней мере, в моих глазах — тяготеет что-то мрачное и горькое, придающее ей неприятный, болезненный отпечаток.