Посмертные записки Пикквикского клуба

— Славно, — сказал дядя, оглядываясь вокруг себя. — Ехать в почтовой карете, делающей каких-нибудь шесть с половиной миль в час, и потом остановиться на неопределенное время в подобной трущобе, — да ведь это возмутительно. Таких штук нельзя оставлять без внимания, их следует предавать гласности; непременно напишу об этом в газетах.

Дядя говорил довольно громко и с большой развязностью, имея в виду хоть этим путем завлечь незнакомцев в беседу. Но они явно не хотели вступать в разговор и показали, что замечают присутствие дяди в комнате лишь тем, что перешепнулись между собою, бросая на него свирепые взгляды. Леди находилась на противоположном конце комнаты и осмелилась раз помахать дяде рукой, как бы призывая его к себе на помощь.

Наконец, незнакомцы ступили немного вперед, и завязался серьезный разговор.

— Вы, вероятно, не знаете, что это отдельный номер, приятель? — сказал небесно-голубой джентльмен.

— Нет, не знаю, приятель, — ответил дядя. — Замечу только, что если это отдельный номер, то воображаю, как хороша и комфортабельна должна быть общая зала.

С этими словами дядя уселся в кресло с высокой спинкой и так аккуратно смерял глазами джентльмена, что Тиджин и Уэльпс могли бы, по указанию дяди, снабдить этого господина ситцем на полную пару, не ошибаясь ни на вершок больше, ни на вершок меньше.

— Оставьте сейчас эту комнату! — сказали оба джентльмена, хватаясь за свое оружие.

— Что вам угодно? — спросил дядя, притворяясь, что он не понимает, чего они требуют.

— Убирайтесь отсюда или вас тотчас же убьют! — закричал подозрительный джентльмен, вытаскивая свою огромную шпагу из ножен и помахивая ей в воздухе.

— Скорей покончи с ним, — закричал небесно-голубой джентльмен, тоже обнажая шпагу и отскакивая фута на два или на три назад. — Кончай с ним.

Леди громко взвизгнула.

Должен я вам сказать, джентльмены, что дядя всегда отличался большой отвагой и присутствием духа. В продолжение всего этого времени, выказывая, по-видимому, совершенное равнодушие ко всему происходящему, он хитро выглядывал, нет ли где какого-нибудь подходящего оборонительного оружия, и в то самое мгновение, когда оба джентльмена обнажили свои шпаги, дядя усмотрел в углу, возле печи, старую рапиру с картонным эфесом, в ржавых ножнах. Мигом схватил ее дядя, обнажил, щегольски взмахнул ею над своей головой, громко крикнул леди, чтобы она посторонилась, пустил креслом в небесно-голубого, а ножнами в подозрительного, и, воспользовавшись смятением, напал на обоих разом.

Джентльмены, есть рассказ, — который не хуже оттого, что он правдив, — о прекрасном ирландском юноше, которого спросили: «Умеет ли он играть на флейте?» Юноша, как вам известно, отвечал: «Конечно, умею, но только не могу с уверенностью утверждать этого, так как еще никогда не пробовал играть». Это достоверное предание можно применить и к моему дяде в отношении его способности к фехтованию. Он в своей жизни ни разу не держал в руках шпаги, за исключением того единственного случая, когда играл Ричарда Третьего на одном домашнем спектакле, при чем у него было условлено с Ричардом, что тот проколет его насквозь сзади, просто, без всякого предварительного сражения перед публикой. Теперь дяде пришлось сражаться с двумя отъявленными бретерами, и он нападал, отбивался, колол, рубил, вообще фехтовал изумительно ловко и мужественно, хотя до сих пор и не подозревал, что имеет малейшее понятие об этом искусстве. Из этого, джентльмены, видно, как справедлива старинная поговорка, что человек никогда не знает, на что он способен, пока не сделает опыта.

Шум битвы был ужасен; все три бойца ругались, как солдаты, а шпаги их стучали одна о другую, так что со стороны можно было подумать, что каким-нибудь механическим приводом приведены между собою в соприкосновение все ньюпортские ножи. Когда же схватка дошла до полного разгара, молодая леди, вероятно, для того, чтобы ободрить по возможности моего дядю, сдернула свой капюшон и открыла лицо такой поразительной красоты, что дядя почувствовал в себе силу сражаться против пятидесяти человек, лишь бы заслужить только одну улыбку ее и умереть. Он совершал чудеса уже и до этой минуты, но теперь нагрянул на своих противников, как обезумевший, яростный исполин.