Посмотри мне в глаза!

Джуди с отцом переехали в этот дом после того как поженились (у обоих это был уже второй брак). Отец никогда не отличался особой общительностью и не стремился к людской компании, – возможно, он тоже в какой-то степени был аспергерианцем, – и потому дом в лесной глуши его вполне устраивал. Он проводил целые дни на воздухе, обходя свои владения. Отец вырос на ферме в Джорджии, и всегда хотел заиметь свой трактор. В то лето он приобрел новенький трактор фирмы «Джон Дир», модель 4510 – с кабиной и фронтальным погрузчиком. Сейчас, после больницы, отец был слишком слаб, чтобы сесть за руль, но он поставил трактор перед домом и смотрел на него в окно, надеясь поправиться.

Я жил примерно в часе езды от отца, но он редко мне звонил и звал в гости. С уверенностью рассчитывать на звонок можно было только на день рождения и на Рождество. Еще отец позвонил с поздравлениями, когда родился Медведик. Во всех остальных случаях, если я хотел поговорить с отцом, мне приходилось делать первый шаг и звонить ему. Да и тогда он не всегда брал трубку, а примерно через раз. Тем не менее, когда мы приезжали его навестить, он всегда выказывал радость. До сих пор не пойму, в чем было дело и почему он не звонил сам.

К ноябрю отца выписали из больницы, он оправился от паучьего укуса, но был все еще слаб, однако надеялся окрепнуть. Большую часть времени отец вынужден был проводить в постели, но на обед в День Благодарения моя мачеха привезла его к нам на машине. Мы собрались все вместе – я, Второе Звено, Медведик, отец и Джуди, а также мой брат и его друг Деннис. Приехала даже сестра Марты, Третье Звено, и ее приятель, Третье Звено-А. На фотографиях, которые я отснял в тот день, у всех у нас счастливые лица.

…В девять вечера под Новый год нам позвонила Джуди.

– Твой отец гулял вокруг дома и упал на лестнице в гараж. Скорую я уже вызвала, они едут, – сказала Джуди. На этот раз голос у нее был перепуганный.

Как выяснилось, при падении отец сильно и скверно ушибся – сломал спину и бедро. Ему еще повезло, что его не парализовало. После операции его загипсовали и зафиксировали растяжками – нужно было, чтобы он лежал неподвижно. Он снова страдал от болей. Через две недели его перевели в дом престарелых, чтобы он окончательно окреп. Сказали, что выпишут, когда он сможет самостоятельно подняться на два лестничных пролета и пройти двести футов. Не раньше. Отец был полон решимости встать на ноги. Но ему приходилось нелегко. Мы навестили его в конце января. Живот у него был вздут, словно отец проглотил бейсбольный мяч. Как объяснила Джуди, из-за проблем с печенью из организма не выводилась жидкость. Марте стало дурно, потому что годом раньше ее мать умерла от рака и у нее во время болезни был именно такой живот. Дело было плохо, совсем плохо.

Отца выписали домой двадцать пятого февраля. Он уже мог подняться по лестнице и понемногу ходил с ходунками. Конечно, до окончательного выздоровления было еще очень далеко, но все-таки ему явно стало получше.

Когда мы приехали его навестить неделю спустя, у него едва хватало сил сесть в постели. Живот у него раздулся, словно большой пляжный мяч, и мошонка распухла до размера грейпфрута. Дома отцу было тяжело – без посторонней помощи он обходиться уже не мог. В туалет мы с Джуди поднимали его вдвоем, и шел он еле-еле, осторожно переставляя ноги и опираясь на ходунки. «Джон Элдер, держи меня крепче, – просил он. – Я ужасно боюсь упасть». Он снова стал похож на испуганного ребенка. Теперь я уже не верил, что отец выздоровеет.

Прошло несколько дней. Вздутие живота усиливалось: печень, изношенная годами алкоголизма и обилием лекарств, которые отец принимал от псориаза и артрита, была неимоверно увеличена.

В понедельник вечером Джуди позвонила сообщить, что отца снова увезли в больницу. Я каким-то образом почуял, что эта госпитализация – не чета всем предыдущим. Я понял, что отец умирает. Поэтому я схватил Марту и Медведика, и мы помчались в больницу. По дороге я попытался вспомнить хоть какие-то счастливые совместные мгновения с отцом из времен своего детства, и не смог, и пришел в неистовство.

Когда мы прибыли, отец совсем ослабел, но был в сознании. Похоже, он обрадовался нам. Я посидел около него, размышляя, спросить или нет, помнит ли он какие-нибудь радостные мгновения, которые бы нас с ним объединяли, и понял – если спросить такое, я тем самым признаю, что отец умирает. Но все-таки я решился.

– Скажи, ты помнишь что-нибудь хорошее у нас с тобой, когда я был маленьким? Мы ведь играли вместе?

Я ждал ответа, и меня бросало в дрожь при мысли о том, что и отец ничего такого не припомнит. Что мне тогда делать?

Но он наконец заговорил.

– Когда тебе было пять, я возил тебя в музей в Филадельфии. У них там была игрушечная железная дорога величиной в целый зал, и ты обожал ее рассматривать. – Отец повернулся к моему сыну и продолжал: – Как-то раз твой папа спросил смотрителя, можно ли повести поезд. И тот позволил. Твой папа сел за пульт и провел все поезда по рельсам и улыбался при этом до ушей.