Посмотри мне в глаза!

Родители решили предпринять последнюю попытку, чтобы удержать меня в школе. Они записали меня в группу для трудных детей. Раз в неделю группа собиралась в старом фермерском доме, ныне принадлежавшем университету. Подразумевалось, что мы будем делиться своими проблемами в общении. Нас было шестеро, и еще своего рода модератор группы – психолог. В той группе я так и не выучился общаться, зато усвоил, что я не такой не один на свете и есть много ребят, которые умеют общаться еще хуже моего. Это само по себе бодрило. Я осознал, что не достиг дна. Или же, если достиг, то оно просторное и нас таких на дне много.

За шестнадцать лет моей жизни родители водили меня по разным так называемым специалистам по душевному здоровью – я побывал не меньше чем у дюжины. И ни один из них даже близко не угадал, что со мной не так. В защиту этих психологов могу лишь сказать, что синдром Аспергера тогда еще не был выделен и описан как диагноз. Но о существовании аутизма уже знали, и что же – ни один из специалистов даже не обмолвился о нем, даже не предположил, что у меня может быть та или иная форма аутистического расстройства. В те времена многие считали, что аутизм – это острое состояние, и аутисты – это дети, которые не разговаривают и неспособны существовать без присмотра взрослых. Тогдашним психологам было проще заявить, что я ленивый, агрессивный или непослушный, чем присмотреться ко мне с сочувствием. Версия про лень, агрессию и дерзость не вызывала у взрослых возражений. Насчет аутизма психологам пришлось бы еще поспорить, а они не желали проблем и сложностей.

Чтобы уладить мои школьные неприятности, группы для «трудных» детей было маловато. Поэтому, когда в моем очередном табеле вновь рядами выстроились двойки и единицы, я понял: пора сниматься с места. Собственно, в старших классах меня ничто особенно и не удерживало, кроме разве что смутной идеи о том, насколько лучше быть полноценным выпускником с аттестатом, а не юношей, бросившим школу. Оставалось лишь одно «но». Мне было пятнадцать, а по закону школу нельзя было официально бросить раньше, чем тебе стукнет шестнадцать.

Однако школе так не терпелось от меня избавиться, что школьная администрация поднатужилась и нашла решение: «Если ты сдашь единый выпускной экзамен и наберешь хотя бы 75 %, мы зарегистрируем тебя как выпускника, и можешь быть свободен». Мой методист объявил мне об этом ультиматуме таким же тоном, каким предложил бы какому-нибудь панку приобрести «кадиллак» за двести долларов (вторая работа его была – торговец подержанными автомобилями). Я сдал экзамен и набрал 96 %. Школьная администрация предложила выдать мне аттестат «за небольшую плату».

– Всего за двадцать долларов, – с улыбкой сказала школьная секретарша. – По льготным расценкам.

– Нет уж, спасибо, – ответил я, тоже с улыбкой. – В вашем аттестате я не нуждаюсь. – После чего ушел из школы, не оборачиваясь. Родители, по-моему, вообще не заметили, что я бросил учебу.

Теперь надо было пораскинуть мозгами и решить, что предпринять дальше – мне, пятнадцатилетнему взрослому. Было немного страшновато. И я, как в детстве в Сиэттле, спрятался в лесу – поразмыслить.

Я всегда любил находиться на природе, а не в помещении, и теперь, когда я бросил школу, казалось – все время в мире принадлежит мне. Стояла весна, я почти постоянно был один, раздумывая, как жить дальше. Я уходил из дому на несколько дней, ночевал в лесу, под деревьями, или же в заброшенных домиках – лачуг в лесу тоже было предостаточно.

Как-то раз я прогуливался по опушке молодого сосняка в нескольких милях от дома, и вдруг у меня над ухом прогремело:

– Стой! Ни с места!

Я юркнул в заросли. Я точно знал, что здесь, в лесу, на мили не должно быть ни одной живой души.

Но я ошибался. В двадцати футах от меня сидел какой-то лохматый тип в камуфляже и грел кофе на костерке.

Что за чертовщина!

Я остановился.

Этот детина разбил лагерь посреди маленькой полянки. За спиной у него я различил зеленую палатку. Оружия при нем вроде не было – во всяком случае, я не увидел. И больше вокруг не было ни единого человека.

– Слушай, ты ж совсем мальчонка. Что ты тут болтаешься один-одинешенек?

«Мальчонкой» я себя не считал, но турист был старше и крупнее и, похоже, жил в лесу постоянно. Я прикинул, не удариться ли в бегство, но мне вроде бы ничто не угрожало. Я решил вступить в разговор.

– Я здесь живу, – ответил я. – В двух милях отсюда. А вы что тут делаете?

– Я тоже здесь живу, – сказал он. – Вот прямо тут.

– Прямо в лесу, что ли? – поинтересовался я. Взрослым не полагается жить в палатках.

– Пока да. Бывало, жил в местечках похуже, – сказал он. – Присаживайся.

Я сел, и он заговорил.

Турист назвался Полом. Поведал, что он – инвалид-ветеран войны во Вьетнаме. Его ранили в ногу, и с тех пор он хромает. После демобилизации он пустился странствовать автостопом по стране, кормясь охотой и рыбалкой. Я слушал как завороженный.